Переписка с друзьями: Недопустимое название — Викитека

Письмо в структуре «Выбранных мест из переписки с друзьями» и эпистолярное наследие Гоголя

Связь последней книги Гоголя и его писем акцентирована самим писателем. В основу отдельных глав положены эпистолярные тексты; понятие «переписка» вынесено в заглавие, отсылка к письмам содержится в подзаголовках отдельных глав. Изучение замысла и творческой истории «Выбранных мест из переписки с друзьями» невозможно без учета эпистолярного наследия писателя.

Но речь в данном случае пойдет о другом: книга Гоголя может быть интерпретирована как воплощение того авторского импульса, который в личных письмах в силу тех или иных причин не мог быть в полной мере воплощен. Это не означает отрицание тематической и стилевой близости «Выбранных мест…» и эпистолярного наследия писателя, а представляет лишь попытку рассмотреть диалектику, неоднозначность этой связи.

Обозначая в подзаголовках глав реальных или вымышленных адресатов своих «писем», Гоголь подчеркивает не только документальность своего нового произведения, но и его эпистолярную природу.

Почему так велико желание автора заставить читателя поверить в реальность «переписки»? Думаю, можно назвать три интенции в писательском мирочувствии Гоголя, сыгравшие в этом свою роль: 1) он испытал потребность придать письму новый культурный статус, лишь внешне соприкасающийся с традицией дружеского письма пушкинской эпохи и философского письма конца 1830-х гг; 2) данный жанр более какого бы то ни было другого предоставлял возможность опереться на традицию духовной литературы; 3) Гоголь понял, что письмо как сюжетообразующая для книги форма позволяет не только установить непосредственное общение писателя и читателя, но и досказать то, что в личном письме, в силу гоголевских психологических особенностей не могло раскрыться, то есть эта форма привлекала его не как сугубо литературная, а пограничная, предоставляющая возможность сохранять статус писателя и одновременно выходить за его пределы.

Первоначально мотивировка «эпистолярной» природы книги далека от признания личного ее характера, напротив, акцент делается на общественной значимости текстов: «Выбираю сам из моих последних писем, которые мне удалось получить назад, все, что более относится к вопросам, занимающим ныне общество, отстранивши все, что может получить смысл только после моей смерти» (VIII, 215). Но, в сущности, это своего рода презентация своей книги, не обязанная раскрывать ее истоки и сам процесс создания. Думается, в авторской позиции есть своего рода двоение: в ней можно отыскать импульсы, побудившие писателя взяться за книгу и определившие в немалой степени ее характер (что в данном случае и будет представлять первостепенный интерес), а можно выявлять и сводить в некую систему содержащийся в тексте автокомментарий Гоголя. Внутренним импульсом и было желание найти новую форму личного самовыражения, поскольку те, что были известны и доступны эпистолярной практике, не достигали цели.

Писатель вынужден был признать, что его эпистолярные тексты вызывают нередко неожиданную для него реакцию: недоумения, непонимания, подчас укора или даже раздражения. Жуковский, направляя в 1845 г. одного своего знакомого (А. П. Бутенева) к Гоголю, предостерегал приятеля от реакции не эпистолярной, а бытовой, но, как можно понять, почти привычной для Гоголя: «Только не дичитесь с ним, не брыкайтесь и не становитесь на дыбы»¹. А. С. Данилевский в одном из писем Гоголя к нему нашел «целый короб морали»². М. П. Погодин упрекал в «гордости» и «умничанье»³. С. Т. Аксаков писал более дружелюбно, но и более пространно, словно пытаясь нечто глубоко внутреннее переменить в Гоголе: «Притом же у вас есть в характере — не то что неискренность, не то что неоткровенность (все это неточные выражения), а какое-то недоговаривание таких вещей, которые необходимо должны быть известны друзьям и о которых они нередко узнают стороною. Это ваша особенность, но ею оскорбляются, и сомнение сейчас возникает!..»

4; П. А. Плетнев, задетый упреками Гоголя, отзывался: «Но что такое ты? Как человек существо скрытное, эгоистическое, недоверчивое и всем жертвующее для славы»⁵. Уже после выхода в свет «Выбранных мест…» А. С. Данилевский, получив очередное письмо Гоголя, пояснял свое молчание: «…Не отвечал потому, что ровно не знал ничего сказать тебе в ответ на твои проповеди. Я вижу, тебя не урезонишь, и ты все поешь одну песнь»⁶.

Учительное слово, искренне произносимое Гоголем, не воспринималось в полной мере, а иногда и вовсе не принималось. Вместе с тем, гоголевским письмам середины 1840-х гг. была присуща не только учительность, но и исповедальность⁷. Но он, скорее, проходил путь некоего внутреннего исповедания, не всегда находя соответствующую форму для его воплощения в слове, для донесения своего внутреннего состояния до другого человека.

Письма 1840-х гг. свидетельствуют, что в гоголевском сознании совершается масштабная внутренняя работа, но в эпистолярный текст проникает лишь незначительная ее часть. Возникает разрыв между самоощущением и самовыражением. Поэтому подлинная душевная исповедь, как пред Богом, так и пред собою или другим, приостанавливается, не течет свободно. «Говорить откровенно о себе я никогда никак не мог» (XII, 394), «Как трудно говорить тогда, когда слышишь внутренно, что не готов еще для того, чтобы говорить» (XII, 225) — С. П. Шевыреву.

Чем более приближается Гоголь к завершению работы над «Выбранными местами…», тем настойчивее он говорит о своем внутреннем становлении, полагая, что объяснить, раскрыть его «я» сможет именно книга. Потому и появляется осенью 1846 г., то есть когда книга уже практически готова, признание (в письме к С. П. Шевыреву): «Там, между прочим, часть моей исповеди и объяснение того, что так смущало некоторых относительно моей скрытности и прочее» (XIII, 106). П. А. Плетневу писал: «Жизнь моя другая, жизнь моя внутренняя, жизнь моя покуда вам неведомая. Потерпите — и все объяснится. Каплю терпенья!» (XIII, 88).

Авторская рефлексия по поводу уже вышедших в свет «Выбранных мест…» также подтверждает, что в книге искалась та особая форма обнажения глубоко внутренней жизни, которая оказалась невозможной в письмах. «Выбранные места…» интерпретируются Гоголем как некий душевно-духовный опыт. Содержание их определяется как «собственная душевная история» (XIII, 327), «собственное душевное дело» (XIII, 228), «отчет о моей внутренней возне» (XIII, 308), «некоторые опыты над собой» (XIII, 343). Опыты над собой в личных письмах производить было гораздо труднее. Между тем очевиден и общественный пафос книги. Как же организуется этот, достаточно разнородный материал?

В структуре книги письмо — ведущая форма, сюжетообразующая опора. Без адресатов, то есть без оформления текста как эпистолярного — всего восемь глав, но и в них в большинстве случаев имитируется эпистолярное повествование. При этом формы авторского самовыражения, будучи прямыми или опосредованными, заявленные, как правило, уже в начале текста, достаточно многообразны, к каждому обращено свое слово: «Я даже думаю, что…», «Обращаюсь к нападениям вашим…», «Пишу к вам об Иванове…», «На письмо твое теперь не буду отвечать…», «Вы напрасно негодуете…», Начальные фразы выстраиваются так, чтобы создать предпосылки для диалога. Они могут производить впечатление продолжающегося разговора. Создают ощущение фрагментарности текста, но начатое как фрагмент «письмо», как правило, всегда завершено, а новый текст посвящен уже иному вопросу. Эти «письма», включенные в книгу, в известном смысле, более разнообразны, чем личные. Гоголь явно стремится к тому, чтобы его слово было воспринято не только как собственное, личное, обращенное к себе, а вступившее в разнородное взаимодействие с другими мнениями. Он озабочен тем, чтобы все поняли: хлопоча о себе, замыкаясь в себе, скрывая и обнажая собственную внутреннюю жизнь, он мыслит не о самом себе, а если и возится с собою, то чтобы получить не сугубо личный результат. Вот этот выход гоголевского исповедального слова за пределы собственного «я» и не давался в личных письмах; может быть, до определенного времени и не требовался. Он обозначился как необходимость лишь тогда, когда исповедальность личного письма высветила рефлексию писательской исповеди, способной обернуться гипертрофией авторского «я», что в 1840-е гг. было неприемлемо для Гоголя.

Две взаимодополняющие тенденции, таким образом, образуют динамическое единство книги: авторская потребность высказать себя и одновременно посмотреть на себя со стороны. Думается, создавался особый вариант психологической художественно-документальной прозы, способной занять промежуточное положение между «Героем нашего времени» Лермонтова и романами более поздними, скажем, Л. Н. Толстого. Если продолжить размышление в этом направлении, то получится чуть ли не «Журнал писателя нашего времени» (по аналогии с Журналом Печорина). Это журнал писателя зарождающегося, для данного десятилетия непривычного, но далее все более упрочивающего свое положение в литературе.

В лермонтовском стихотворении 1840 г. («Журналист, читатель и писатель»), в завершающем монологе писателя как раз обнажен взгляд художника внутрь самого себя («Бывают тягостные ночи: / Без сна, горят и плачут очи, /на сердце хладная тоска…»⁸) — взгляд, опосредованно напоминающий гоголевскую «возню» с собой. Между Лермонтовым последних лет его творчества и Гоголем больше общего, чем может показаться на первый взгляд. «Выбранные места…» — это своего рода гоголевская «дума» о «нашем поколенье», ей свойственна та же напряженность самоанализа, которая проявилась в одноименном лермонтовском стихотворении. Говоря о «жажде исповеди душевной» как черте времени, Гоголь, может быть, прежде всего исходил из собственного опыта, но, вместе с тем, учитывал и даже по-своему аккумулировал некую скрытую тенденцию эпохи, которая мало кому в ту пору была заметна.

Он провоцировал обнаружение того, что в силу сложившихся культурных норм не выносилось наружу. Эпистолярное общение членов философских кружков второй половины 1830-х гг., конечно, предполагало исповедальное раскрытие себя, но в нем был немалый заряд эстетизма; во всяком случае, если не поза, то заявленная позиция: ничего не утаивать друг от друга, признаваться и в плотских грехах, и в духовной слабости. Подобное коллективное исповедание имело мало общего с внутренней душевной исповедью. Гоголь «собирал» другое. Он притягивал к себе подлинные чужие исповеди: П. А. Плетнева, Ю. Ф. Самарина, С. П. Шевырева, мало кому известного Д. К. Малиновского, даже М. П. Погодина, который ни за что бы ни признался, что исповедуется, но на самом деле никому другому так, как Гоголю не раскрывал (хотя и невольно) себя. Такого рода светская исповедь, в отличие от церковной, предполагала диалог равных, рассчитывала на ответное движение, в идеальном случае — исповедальное. Отвечая на упреки Гоголя, Плетнев откровенно говорит о себе («Наконец, что я за человек?»), а затем заявляет: «Но что такое ты?»

9, рассчитывая, что на столь обнаженное, прямое слово искренним признанием ответит и Гоголь. Быть может, это и был путь «писателя нашего времени», как он мыслился автором «Выбранных мест…»? Книга могла бы быть окружена исповедями других людей, которые готовы были устремиться к Гоголю.

Поэтому чужое письмо (а не только свое, ставшее источником текста) занимало существенное место в структуре книги: как реплика в диалоге, как импульс для авторских размышлений, как характеристика «нынешнего времени». Поэтому Гоголь досадовал, что диалогизм книги не рассмотрели, сконцентрировав внимание на авторской личности. Полнота содержания последней гоголевской книги раскрывается только в том случае, если будет принята во внимание индивидуальность всех лиц, к которым адресует свои «письма» Гоголь: не только характер жизнедеятельности, скажем, губернаторши А. О Смирновой, или занимавшего «важные места» А. П. Толстого, или поэта Н. М. Языкова, или переводчика Одиссеи В. А. Жуковского и т. д., но внутренний, нравственный строй личности. В сущности, он и реконструируется Гоголем в книге (пусть, не каждый из «персонажей» принимал предложенный писателем образ). «Возня» с собой позволяла автору «Выбранных мест…» представить и близкие ему лица (разные грани характера которых он знал) очищенными от «повседневности». Повозившись с собой, писатель понял необходимость от этого отойти; может быть, снова закрыть себя. Исповедальность в целом предстала как форма, которая, извлекая наружу все несовершенство, не позволяет его смаковать, гипертрофировать — то есть воистину очищает. Так своих друзей собственной авторской волей Гоголь проводит через это состояние, оставляя читателям лишь то, что свидетельствует о неиссякающем нравственном потенциале личности.

Поездку в Иерусалим, давно задуманную, Гоголь, действительно, мог совершить лишь по выполнении подобного труда. Как известно, друзья ждали описания Палестины или в целом — Святой земли. Но отсутствие подобных описаний (по-разному толкуемое исследователями) у Гоголя может быть пояснено через характеристику другого сочинения, созданного современником писателя и представляющем собою также письма друзьям — «Письма Святогорца к друзьям своим о св. горе Афонской». Современными исследователями немало сделано для восстановления творчески-биографических контактов Гоголя с его современниками — лицами духовного звания¹⁰, но за пределами анализа подчас остаются сами сочинения. Дело, конечно не в «недосмотре» исследователей, а в разнородности текстов, представляющих трудность для сопоставления. И все же к определенному соотнесению «Выбранных мест…» и писем Святогорца (С. А. Веснина) побуждает одновременность работы (Письма о св. горе Афонской были начаты в 1843 г., а завершены в 1848¹¹), интерес авторов друг другу и несколько встреч; тематические переклички произведений и единая мировоззренческая их основа.

Любопытно, что литературность писем о. Сергия не только не завуалирована, но, напротив, подчеркнута — стихотворными текстами самого автора, предваряющими отдельные письма, использованием определенных черт романтического стиля, еще не ушедшего окончательно из литературы того времени, сознанием особого статуса переписки, как явления одновременно общекультурного и глубоко личного.

Вместе с тем не случайно первые читатели, познакомившись с безымянным сочинением, готовы были приписать его авторство А. Н. Муравьему. Путевые заметки, созданные по следам паломнической поездки, следовали определенным канонам описания святынь. На тот или иной определенный канон уже не мог быть ориентирован гоголевский текст при всей его связи с христианской традицией. Думаю, как и общение с архимандритом Феодором (Бухаревым)¹² недолгие встречи Гоголя и Святогорца являли собою некое единство противоположностей и потому были взаимно интересны. Отцу Сергию дорого было христианское направление мысли писателя, но он не оценивал и тем более, не судил его сочинения со всей строгостью аскета. Гоголь в письмах иеросхимонаха находил тот стиль, к которому порою стремился приблизиться сам: письма Святогорца, в сущности, были тем «благодарным гимном», в желательности которого для себя Гоголь признавался в частных письмах.

Письма к друзьям монаха и писателя, действительно, оттеняли друг друга: цельность авторского сознания, однородность тематическая и единство стилевое одних писем (Святогорца) — рельефнее высвечивали напряженность авторского слова, тематическую широту и стилевое многообразие других. Индивидуальность «друзей» явственно проступает в гоголевском тексте. Святогорцу она не нужна, во всяком случае, не принципиальна, пожалуй, излишня. Она может быть учтена автором в личной переписке, но не становится предметом огласки, публичного внимания. Поэтому в отношении «Писем…» Святогорца невозможно и непродуктивно ставить вопрос о письме в структуре книги. Письма в ней — это не ряд отдельных писем, это цельная совокупность однородных текстов. Гоголь же отдельному, частному письму, за которым проступает личность адресата, придает совершенно новый статус. Частный эпистолярный диалог предстает не только как факт культурной жизни (как было с дружеским письмом пушкинской эпохи), или как проявление и сохранение психологизации философский штудий и частной жизни — в письме конца 1830-х гг., но жизни общественной и религиозной, в их желаемом единстве.

Именно этот особый статус частного письма, порожденный внутренним развитием, Гоголь упрочивает, укореняет в культуре, пользуясь знакомой ему литературной практикой, но прибегая и к новой, подчас создавая ее. Гоголь давал своим читателям, особенно доброжелательно к нему настроенным, право ожидать, что за «Выбранными местами…» последует какое-либо их продолжение. На смену напряженному, задевающему читателя слову «Выбранных мест…», обнажающему «страхи и ужасы России», должно бы было прийти другое слово, аналогичное, скажем, «Письмам Святогорца к друзьям своим…». Не должно ли было описание Палестины, которое упоминают в письмах к Гоголю, стать таким, условно говоря, вторым томом «Выбранных мест…»? Это могло бы быть описание святых мест по контрасту с описанием мест российских, но все же проистекающее из последнего, поскольку завершало гоголевскую книгу «Светлое воскресенье».

Можно, думается, сказать, что Гоголь использовал все возможности письма как литературной формы того времени, и по мере развития сюжета книги, эта форма постепенно «свертывается». Она, конечно, не исчезает, более того, последовательно выдержана в главах XX — XXX. Но «письмо» XXVIII («Занимающему важное место») так разрослось, что вобрало в себя элементы и публицистической статьи, и трактата (знаменательны переклички с трудом «О сословиях в государстве», в письме развертывается гоголевская концепция русского дворянства). А вслед за ними — своего рода итог, лаконично высказанное простое слово, близкое к духовному («Чей удел на земле выше» и «Напутствие»), две же последние главы — по структуре, по логике, по материалу — уже не письма. И «существо русской поэзии», и «светлое воскресенье») — две равноправные гоголевские темы — звучат как постепенно накапливаемые и извлеченные из всех предыдущих построений, как результат раздумий о божественном и мирском именно в их сопряжении.

Интересно, что в конце 1847 г. святителем Игнатием Брянчаниновым была задумана книга «Мой дар друзьям моим». Свое духовной ученице С. И. Снессоревой он сообщал, что им написано уже 15 статей, одну из которых, он конкретно называет — «Чаша Христова». В этом же письме содержится признание, что «образ изложения, наружная форма, самый слог, — может быть новость в духовной русской литературе». «Мне хочется, — пояснял он далее, чтоб книга моя была другом, всегда утешительным, никогда не обременительным <…> Хочу, чтоб книга удобоприступна была каждому, как друг»¹³. Нельзя утверждать, что Игнатий Брянчанинов задумал это издание (оставшееся неосуществленным) как полемическое дополнение к гоголевской книге, по подобное предположение представляется возможным. Не менее интересно и то, что святителю, увидевшему в книге Гоголя «смешение» «тьмы» и «света», захотелось создать нечто принципиально новое в русской духовной литературе — как Гоголю представлялось необходимым создать новое в литературе светской, но с опорой на духовную.

Подводя итог, можно обратить внимание на то, что чем пространнее оказывались главы, завершающие книгу (главы, уже преодолевшие форму письма), тем лаконичнее становились личные письма Гоголя, завершающие его эпистолярий. Вероятно, можно предположить, что жанр, столь значимый для писателя, свою миссию уже выполнил.

Примечания

1. Переписка Н. В. Гоголя: В 2 т. М., 1988. Т. I. С. 183.

2. Там же. С. 80.

3. Там же. 415.

4. Там же. Т. II. С. 51.

5. Там же. Т. I. С. 247.

6. Там же. С. 87.

7. Подробнее см.: Анненкова Е. И. Эпистолярное наследие Н. В. Гоголя: исповедальность письма и рефлексия исповеди // Вестник Бирского государственного университета. Филология. 2003. Вып. 3. С. 5 — 10.

8. Лермонтов М. Ю. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1958. Т. I. С. 480.

9. Переписка Н. В. Гоголя: В 2 т. Т. I. С. 246 — 247.

10. Следует отметить прежде всего работы В. А. Воропаева: 1) Гоголь над страницами духовных книг. Научно-популярные очерки. М., 2002; Николай Гоголь. Опыт духовной биографии. М., 2008. О встречах Гоголя и о. Сергия (Веснина С. А. ), печатавшего свои сочинения под именем Святогорец, см. также: Манн Ю. В. Гоголь. Завершение пути: 1845 — 1852. М., 2009. С. 216 — 217. Заслуживает также внимания работа: Гольденберг А. Х. Гоголь и Иннокентий Херсонский (введение в тему) // Восьмые Гоголевские чтения. Н. В. Гоголь и его литературное окружение. М., 2009. С. 73 — 81. О Гоголе и св. Игнатии Брянчанинове см.: Любомудров А. М. Святитель Игнатий (Брянчанинов) и проблема творчества // Христианство и русская литература. Сборник второй. СПб., 1996. С. 24 — 81.

11. Первые публикации появились в журнале «Маяк» в 1845 г., первая и вторая части книги вышли в свет в 1850 (Письма к друзьям своим о св. горе Афонской. СПб., 1850).

12. См.: Дмитриев А. П. А. М. Бухарев (архимандрит Феодор) как литературный критик // Христианство и русская литература. Сб. второй. СПб., 1996. С. 160 — 201.

13. Св. Игнатий (Брянчанинов). Полное собрание творений. М., 2003. Т. V. С. 514.

«Переписка с друзьями» Николая Гоголя как литературная проповедь / Православие.Ru

«Выбранные места из переписки с друзьями» – центральное произведение позднего Гоголя, в котором как в фокусе собраны и сконцентрированы все проблемы его писательской и житейской биографии. Книга вышла из печати в самом начале 1847 года. О замысле ее Гоголь впервые сообщает в письме к Александре Осиповне Смирновой из Франкфурта от 2 апреля (н. ст.) 1845 года: «Это будет небольшое произведение и не шумное по названию в отношении к нынешнему свету, но нужное для многих…» Год спустя, в письме к Николаю Языкову он снова говорит о своем замысле: «Я как рассмотрел все то, что писал разным лицам в последнее время, особенно нуждавшимся и требовавшим от меня душевной помощи, вижу, что из этого может составиться книга, полезная людям, страждущим на разных поприщах… Я попробую издать, прибавив кое-что вообще о литературе».

В это время Гоголь уже работает над книгой, что видно из письма к Языкову от 5 мая (н. ст.) 1846 года: «Я не оставляю намерения издать выбранные места из писем, а потому, может быть, буду сообщать тебе отныне почаще те мысли, которые нужно будет пустить в общий обиход». В том же 1846 году Гоголь набрасывает в записной книжке план будущей книги, в которой, как он надеялся, ему удастся разрешить свою важнейшую писательскую задачу.

Наиболее напряженное время работы над книгой – лето и осень 1846 года (почти половина писем датирована этим годом). Гоголь переделывает письма (возможно, часть из них он сохранил в черновиках, другие были возвращены ему корреспондентами) и пишет новые главы. Одни представляют собой статьи, другие – послания, адресованные конкретным и неким обобщенным лицам. Среди немногих, посвященных в замысел, был Василий Жуковский, которому Гоголь читал две последние главы.

Книга была написана быстро – как бы на одном дыхании. «Вдруг остановились самые тяжкие недуги, вдруг отклонились все помешательства в работе, и продолжалось все это до тех пор, покуда не кончилась последняя строка труда» (из письма к Петру Плетневу от 20 октября (н. ст.) 1846 года). Здесь же Гоголь объясняет происхождение той легкости, с которой он на этот раз работал: «…я действовал твердо во имя Бога, когда составлял мою книгу, во славу Его святого имени взял перо, а потому и расступились перед мною все преграды…»

Посылая 30 июля (н. ст.) 1846 года Плетневу в Петербург первую тетрадь рукописи, Гоголь требует: «Все свои дела в сторону, и займись печатаньем этой книги под названием: «Выбранные места из переписки с друзьями». Она нужна, слишком нужна всем – вот что покаместь могу сказать; все прочее объяснит тебе сама книга…» Гоголь настолько уверен в успехе, что советует Плетневу запасать бумагу для второго издания, которое, по его убеждению, последует незамедлительно: «…книга эта разойдется более, чем все мои прежние сочинения, потому что это до сих пор моя единственная дельная книга».

Узнав о возникших цензурных затруднениях, Гоголь просит Смирнову, которая жила тогда в Калуге, съездить в Петербург и предпринять необходимые шаги для устранения препятствий, а Плетневу предлагает в случае осложнения с цензором представить книгу Государю на прочтение в корректурных листах: «Дело мое – правда и польза, и я верю, что моя книга будет вся им пропущена».

Первый и весьма ощутимый удар нанесла книге цензура: пять писем-статей были исключены вовсе, в других сделаны купюры и исправлены отдельные места. Встревоженный и огорченный Гоголь жалуется графине Анне Михайловне Виельгорской: «В этой книге все было мною рассчитано и письма размещены в строгой последовательности, чтобы дать возможность читателю быть постепенно введену в то, что теперь для него дико и непонятно. Связь разорвана. Книга вышла какой-то оглодыш» (из письма от 6 февраля (н. ст.) 1847 года).

Гоголь решает представить непропущенные главы Государю и просит Плетнева устроить это через Смирнову и графа Михаила Юрьевича Виельгорского; составлено было даже письмо к царю, но Плетнев отговорил его от этого шага. Гоголь надеялся выпустить книгу вторым изданием, в полном виде, однако этим надеждам сбыться было не суждено.

+++

В русской литературе трудно найти другое произведение, о котором было бы высказано столько резких суждений, пристрастных оценок и полемических заявлений, как о «Выбранных местах из переписки с друзьями». Уже февральский номер петербургского журнала «Финский Вестник» сообщал читателям: «Ни одна книга в последнее время не возбуждала такого шумного движения в литературе и обществе, ни одна не послужила поводом к столь многочисленным и разнообразным толкам…» Спустя год Степан Шевырев в «Москвитянине» как бы подытоживал впечатление от разговоров по тому же поводу: «В течение двух месяцев по выходе книги она составляла любимый, живой предмет всеобщих разговоров. В Москве не было вечерней беседы, разумеется, в тех кругах, куда проникают мысль и литература, где бы не толковали об ней, не раздавались бы жаркие споры, не читались бы из нее отрывки».

Степан Петрович Шевырев

Однако весь этот шум вынес на поверхность немало духовных вопросов и таких тонкостей общественной и частной жизни, о которых интеллигенция того времени почти или вовсе не задумывалась. Гоголь как бы пробил полынью в толще льда и так или иначе открыл доступ к живительной влаге.

В спорах быстро выявилась преобладающая тенденция – неприятие книги. Ее решительно осудили А. И. Герцен, В. Г. Белинский и другие люди западнического направления (Т. Н. Грановский, И. С. Тургенев, В. П. Боткин, П. В. Анненков). В славянофильских кругах книга Гоголя была принята по-разному. Так, Алексей Степанович Хомяков защищал ее, а семья Аксаковых в мнениях о ней разделилась. Сергей Тимофеевич, глава этой семьи, выговаривал Гоголю: «Вы грубо и жалко ошиблись. Вы совершенно сбились, запутались, противоречите сами себе беспрестанно и, думая служить Небу и человечеству, – оскорбляете и Бога и человека» [1] . Его сын Константин усмотрел в книге некую ложь: «Ложь не в смысле обмана и не в смысле ошибки – нет, а в смысле неискренности прежде всего. Это внутренняя неправда человека с самим собою…» [2] . Иван Аксаков, напротив, считал, что «Гоголь прав и является в этой книге как идеал художника-христианина…» [3] .

Авторитетнейший из мыслящих москвичей Петр Яковлевич Чаадаев, как всегда, имел своеобразное мнение. «При некоторых страницах слабых, а иных и даже грешных, – писал он князю Петру Андреевичу Вяземскому, – в книге его (Гоголя. – В. В.) находятся страницы красоты изумительной, полные правды беспредельной, страницы такие, что, читая их, радуешься и гордишься, что говоришь на том языке, на котором такие вещи говорятся» [4] .

На «Выбранные места…» откликнулись почти все журналы и газеты. В мартовских номерах «Московского Городского Листка» была напечатана статья Аполлона Григорьева «Гоголь и его последняя книга» – первая по времени попытка истолкования «Переписки». Разбирая «странную», по его слову, книгу Гоголя, критик утверждал, что она есть болезненный момент в духовном развитии автора, но самую болезненность считал характерной для эпохи и величайшей заслугой Гоголя находил мысль о необходимости для всякой личности «собрания себя всего в самого себя».

Одним из первых Аполлон Григорьев выступил против деления Гоголя на раннего и позднего, гениального художника и слабого мыслителя, пытаясь показать новую книгу писателя как закономерный результат всего его предшествующего развития. Гоголь, однако, не нашел в этом выступлении ничего полезного. «Статья Григорьева довольно молодая, – писал он Шевыреву из Марселя 25 мая (н. ст.) 1847 года, – говорит больше в пользу критика, чем моей книги».

В конце апреля 1847 года в «Санкт-Петербургских Ведомостях» появилась большая статья князя Вяземского «Языков. – Гоголь», посвященная двум событиям в литературном мире – смерти поэта Николая Языкова и выходу «Выбранных мест из переписки с друзьями». «Как ни оценивай этой книги, – писал Вяземский, – с какой точки зрения ни смотри на нее, а все придешь к тому заключению, что книга в высшей степени замечательная. Она событие литературное и психологическое».

В статье содержалось немало резких высказываний о Белинском (хотя имя его и не называлось), что не понравилось Гоголю. Благодаря князя за статью, он выразил неудовольствие резкостью его суждений о «нападателях» на книгу. «Ожидаю от вас статьи, – писал Гоголь, – в которой бы и я, и книга оставались в стороне, а выступил бы на сцену предмет» (то есть суть книги).

Подробному и язвительному разбору подверг «Выбранные места…» литератор Николай Павлов в «Московских Ведомостях» за март – апрель 1847 года. Примерно тогда же появились статьи Леопольда Бранта, барона Розена, Фаддея Булгарина, Осипа Сенковского и других. Это все была мелочная, придирчивая критика. Независимо от того, хвалили они Гоголя или ругали, их писания носили поверхностный характер.

Новое умонастроение Гоголя, впервые столь явственно отразившееся в книге, для многих стало полной неожиданностью. Князь Вяземский не без остроумия писал по этому поводу Шевыреву в марте 1847 года: «…наши критики смотрят на Гоголя, как смотрел бы барин на крепостного человека, который в доме его занимал место сказочника и потешника и вдруг сбежал из дома и постригся в монахи» [5] .

Одним из первых на книгу отозвался Виссарион Белинский. В февральском номере «Современника» (вышел 7 февраля) появилась его рецензия, которая заканчивалась словами: «Горе человеку, которого сама природа создала художником, горе ему, если, недовольный своею дорогою, он ринется в чуждый ему путь! На этом новом пути ожидает его неминуемое падение, после которого не всегда бывает возможно возвращение на прежнюю дорогу…»

Эта рецензия подверглась сокращению как со стороны редакции журнала, так и со стороны цензуры. В том же феврале 1847 года Белинский писал Василию Боткину: «Статья о гнусной книге Гоголя могла бы выйти замечательно хорошею, если бы я в ней мог, зажмурив глаза, отдаться моему негодованию и бешенству…» Этим неблаговидным чувствам Белинский вполне предался в своем известном письме к Гоголю из Зальцбрунна от 15 июля (н. ст.) 1847 года. Он считал, что Гоголь изменил своему дарованию и убеждениям. Бросил ему обвинения в лицемерии и даже корысти, утверждая, что «гимны властям предержащим хорошо устраивают набожного автора» и что книга написана с целью попасть в наставники к сыну наследника престола; в языке книги он видел падение таланта и недвусмысленно намекал на умопомрачение Гоголя. Но главный пункт, на который нападал критик и который является центральным в книге, был вопрос о религиозном будущем народа.

«По-вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь!.. – писал Белинский. – Приглядитесь пристальнее и вы увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности… Мистическая экзальтация вовсе не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме: и вот в этом-то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его в будущем».

Гоголь был потрясен несправедливостью упреков. Поначалу он написал большое письмо, в котором ответил Белинскому по всем пунктам. «Что мне сказать вам на резкое замечание, будто русский мужик не склонен к религии, – писал, в частности, Гоголь, – и что, говоря о Боге, он чешет у себя другой рукой пониже спины, замечание, которое вы с такою самоуверенностью произносите, как будто век обращались с русским мужиком? Что тут говорить, когда так красноречиво говорят тысячи церквей и монастырей, покрывающих Русскую землю. Они строятся не дарами богатых, но бедными лептами неимущих, тем самым народом, о котором вы говорите, что он с неуваженьем отзывается о Боге… Нет, Виссарион Григорьевич, нельзя судить о русском народе тому, кто прожил век в Петербурге, в занятьях легкими журнальными статейками…»

Этого письма Гоголь, однако, не отправил. Он написал другое, короткое и сдержанное, заключив его словами: «Желаю вам от всего сердца спокойствия душевного, первейшего блага, без которого нельзя действовать и поступать разумно ни на каком поприще». А Павлу Анненкову, знакомому с письмом Белинского, Гоголь признавался, что оно огорчило его «не столько оскорбительными словами… сколько чувством ожесточенья вообще». Его огорчило нехристианское отношение критика. В словах Гоголя чувствуется даже братская жалость к согрешающей «ожесточением» душе.

Среди немногих безоговорочно принявших книгу был Петр Плетнев, который назвал ее в письме к Гоголю «началом собственно русской литературы», но оговорил, что она «совершит влияние свое только над избранными» [6] . Вряд ли это устраивало Гоголя, ведь он собирался наставить на путь истинный всю Россию. Но книга действительно оказала положительное воздействие на небольшой круг людей. Среди них были Иван Аксаков, известная детская писательница Александра Ишимова, супруги Глинки – оба литераторы, Николай Неводчиков (впоследствии архиепископ Кишиневский Неофит). Оптинский иеромонах Климент (Зедергольм), сын лютеранского пастора, рассказывал еще до своего пострижения Льву Кавелину, тогда послушнику в скиту Оптиной Пустыни, а впоследствии архимандриту, наместнику Свято-Троицкой Сергиевой лавры, что «Выбранные места…» стали началом его обращения к Православию [7] .

Петр Александрович Плетнев

В книге Гоголь во всеуслышание высказал свои взгляды на веру, Церковь, царскую власть, Россию и слово писателя. Собственно говоря, для тех, кто знал Гоголя и кому адресованы письма, взгляды эти были не новы. Графиня Анна Михайловна Виельгорская писала Гоголю 7 февраля 1847 года из Петербурга: «Я вас совершенно узнаю в ваших письмах; для меня все в них просто, понятно; мне кажется, читая их, что я вас слышу…» [8] .

Новыми воззрения Гоголя оказались для публики и критиков – он как бы обманул ожидания своих прежних читателей. Аркадий Осипович Россет, брат Александры Смирновой, в письме к Гоголю от 12 марта 1847 года высказал общее мнение: «Вы первый светский писатель выступили с решительным религиозным направлением и должны были тем сильнее поразить всех, что ваше прошлое не позволяло предполагать такого направления… Вы пренебрегли… и тем, что у нас привыкли видеть человека, говорящего о Христе, в рясе, а не во фраке, и выступили прямо учителем…» [9] .

Духовенство отнеслось к книге сдержанно – оно традиционно не вмешивалось в дела светской литературы. Сергей Тимофеевич Аксаков в письме к сыну Ивану в январе 1847 года передал мнение святителя Филарета, митрополита Московского, который сказал, что «хотя Гоголь во многом заблуждается, но надобно радоваться его христианскому направлению».

Святитель Иннокентий (Борисов), архиепископ Херсонский и Таврический

Архиепископ Херсонский и Таврический Иннокентий, которому Гоголь послал книгу, свое отношение к ней высказал в письме к Погодину: «…скажите, что я благодарен за дружескую память, помню и уважаю его, а люблю по-прежнему, радуюсь перемене с ним, только прошу его не парадировать набожностию: она любит внутреннюю клеть. Впрочем, это не то чтоб он молчал. Голос его нужен, для молодежи особенно, но если он будет неумерен, то поднимут на смех, и пользы не будет» [10] .

Гоголь отвечал преосвященному Иннокентию (в июле 1847 года), что не хотел «парадировать набожностию», то есть выставлять ее напоказ: «Я хотел чистосердечно показать некоторые опыты над собой, именно те, где помогла мне религия в исследованьи души человека, но вышло все это так неловко, так странно, что я не удивляюсь этому вихрю недоразумения, какой подняла моя книга».

Другой владыка, архиепископ Иркутский, Нерчинский и Якутский Ириней (Нестерович), в письме к князю Вяземскому от 13 сентября 1847 года отозвался о сочинении Гоголя в целом неблагоприятно, но добавил, что всю книгу окупает глава «О лиризме наших поэтов»: «Это статья классическая» [11] .

Преосвященный Ириней был не одинок в неприятии «светского богословия». По всей вероятности, отрицательное мнение о «Выбранных местах…» имел ржевский протоиерей Матфей Константиновский, которому Гоголь послал книгу по рекомендации графа Толстого. Отзыв его не сохранился, но мы можем судить о нем по ответу Гоголя, который писал ему 9 мая (н. ст.) 1847 года из Неаполя: «Не могу скрыть от вас, что меня очень испугали слова ваши, что книга моя должна произвести вредное действие и я дам за нее ответ Богу».

По-видимому, отец Матфей упрекал Гоголя в непрошеном учительстве, а также в увлечении светскими темами (в частности, он нападал на статью «О театре, об одностороннем взгляде на театр и вообще об односторонности», как уводящую общество от Церкви). Гоголь пытался защищаться тем, что «закон Христов можно внести с собой повсюду… Его можно исполнять также и в званьи писателя» (из письма от 24 сентября (н. ст.) 1847 года). И далее – в этом же письме – знаменательная фраза: «Если бы я знал, что на каком-нибудь другом поприще могу действовать лучше во спасенье души моей и во исполненье всего того, что должно мне исполнить, чем на этом, я бы перешел на то поприще. Если бы я узнал, что я могу в монастыре уйти от мира, я бы пошел в монастырь. Но и в монастыре тот же мир окружает нас…»

На «Выбранные места…» откликнулся и святитель Игнатий (Брянчанинов), в ту пору архимандрит, настоятель Троице-Сергиевой пустыни близ Петербурга, а впоследствии епископ Кавказский и Черноморский, один из авторитетнейших духовных писателей. Он отозвался о книге Гоголя критически: «…она издает из себя и свет и тьму. Религиозные его понятия не определены, движутся по направлению сердечного вдохновения, неясного, безотчетливого, душевного, а не духовного… Книга Гоголя не может быть принята целиком и за чистые глаголы истины. Тут смешано. Желательно, чтоб этот человек, в котором видно самоотвержение, причалил к пристанищу истины, где начало всех духовных благ» [12] .

В заключение святитель советовал своим друзьям читать святых отцов, «стяжавших очищение и просвещение, как и Апостолы, и потом написавших свои книги, из коих светит чистая истина и кои читателям сообщают вдохновение Святаго Духа».

Отзыв святителя Игнатия Гоголю был известен. По выходе книги Плетнев отправил два экземпляра друзьям Гоголя Балабиным. Мария Балабина, бывшая ученица Гоголя (которой он давал уроки в бытность свою в Петербурге), один из них передала для прочтения архимандриту Игнатию, и тот возвратил книгу со своим отзывом.

Поблагодарив Плетнева за присланный отзыв, Гоголь в письме из Неаполя от 9 мая (н. ст.) 1847 года признал справедливость упреков, но утверждал, что для произнесения полного суда над книгой «нужно быть глубокому душеведцу, нужно почувствовать и услышать страданье той половины современного человечества, с которою даже не имеет и случаев сойтись монах; нужно знать не свою жизнь, но жизнь многих. Поэтому никак для меня не удивительно, что им видится в моей книге смешение света со тьмой. Свет для них та сторона, которая им знакома; тьма та сторона, которая им незнакома…»

Последнее замечание Гоголя о святителе Игнатии едва ли справедливо. Мир ему был хорошо известен – до монашества он служил военным инженером, вращался в высших кругах Петербурга и среди литераторов и, таким образом, имел возможность изучить человеческие страсти. С ранней юности стремившийся к подлинной духовно-нравственной жизни и явивший в себе высокий образец такой жизни, святитель Игнатий в этом смысле был, разумеется, неизмеримо опытнее Гоголя. Весьма показательно, например, его отношение к популярной в России книге «О подражании Иисусу Христу» Фомы Кемпийского. Эта книга, которую многие современники Гоголя, и в частности Пушкин, ставили едва ли не в один ряд со Святым Евангелием и которой одно время увлекался сам Гоголь, оказала определенное влияние на «Выбранные места…» Насколько Гоголь в те годы высоко оценивал писание Фомы Кемпийского, настолько святитель Игнатий резко его порицал. «Книга эта написана из «мнения», – считал он, – и «ведет читателей своих прямо к общению с Богом, без предочищения покаянием: почему и возбуждает особенное сочувствие к себе в людях страстных, незнакомых с путем покаяния, не предохраненных от самообольщения и прелести, не наставленных правильному жительству учением святых отцов Православной Церкви». «Кокетничанье пред Богом» – такова, по словам святителя, самая верная оценка книги Фомы Кемпийского [13] .

Следует, однако, иметь в виду, что, говоря о «страданье той половины современного человечества, с которой не имеет и случаев сойтись монах», Гоголь подразумевал людей неверующих, тех, кто не ходит в церковь, которым он, собственно, и адресовал свою книгу. В тот же день, что и Плетневу, Гоголь писал отцу Матфею Константиновскому: «Мне кажется, что если кто-нибудь только помыслит о том, чтобы сделаться лучшим, то он уже непременно потом встретится со Христом, увидевши ясно, как день, что без Христа нельзя сделаться лучшим, и, бросивши мою книгу, возьмет в руки Евангелие».

Можно сказать, что эта мысль Гоголя и есть тот итог, к которому он пришел в результате своих размышлений о писательстве. Но этот итог не запрещал ему художественного творчества, а лишь подвигал к решительному его обновлению в свете евангельского слова.

Наиболее благоприятный отзыв о «Переписке с друзьями» из духовных лиц принадлежал архимандриту Феодору (Бухареву). Он вылился в целую книгу, увидевшую свет через двенадцать лет после своего создания. Отец Феодор стремился связать «Выбранные места…» со всем творчеством Гоголя и в особенности с «Мертвыми душами», главную идею которых видел в воскресении души падшего человека. «Помнится, – писал он в позднейшем примечании, – когда кое-что прочитал я Гоголю из моего разбора «Мертвых душ», желая только познакомить его с моим способом рассмотрения этой поэмы, то и его прямо спросил, чем именно должна кончиться эта поэма. Он, задумавшись, выразил свое затруднение высказать это с обстоятельностию. Я возразил, что мне только нужно знать, оживет ли, как следует, Павел Иванович? Гоголь как будто с радостию подтвердил, что это непременно будет и оживлению его послужит прямым участием сам царь, и первым вздохом Чичикова для истинной прочной жизни должна кончиться поэма» [14] ..На вопрос, воскреснут ли другие герои первого тома, Гоголь отвечал с улыбкой: «Если захотят».

Архимандрит Феодор читал Гоголю отрывки из своей книги. «Из его речей, – свидетельствует он, – мне можно было с грустию видеть, что не мешало бы сказаться и благоприятному о его «Переписке» голосу: мне виделся в нем уже мученик нравственного одиночества…»

Надо заметить, что все отзывы духовных лиц носили частный характер – они были переданы в письмах (за исключением книги архимандрита Феодора, вышедшей уже после смерти Гоголя). Напротив, шквал светской критики, обрушившийся на «Выбранные места…» с журнальных страниц, создал в обществе по преимуществу крайне неблагоприятное мнение о книге. В ней видели отказ Гоголя от художественного творчества и самонадеянные попытки проповедничества. Распространилось даже убеждение, что Гоголь помешался, и оно держалось до последних дней жизни писателя. Иван Сергеевич Тургенев, посетивший вместе с Михаилом Щепкиным Гоголя в октябре 1851 года, вспоминал, что они «ехали к нему, как к необыкновенному, гениальному человеку, у которого что-то тронулось в голове… Вся Москва была о нем такого мнения». В который раз подтвердились слова святого апостола Павла: «Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно» (1 Кор. 2, 14).

Гоголя огорчала не столько журнальная критика, сколько нападения друзей. «Душа моя изныла, – писал он Сергею Тимофеевичу Аксакову 10 июля (н. ст.) 1847 года, – как ни креплюсь и ни стараюсь быть хладнокровным… Можно еще вести брань с самыми ожесточенными врагами, но храни Бог всякого от этой страшной битвы с друзьями!»

Гоголь стремился выработать в себе христианское чувство смирения. В этом свете следует понимать и его признание в письме к Аксакову от 28 августа (н. ст.) того же 1847 года: «Да, книга моя нанесла мне пораженье, но на это была воля Божия… Без этого поражения я бы не очнулся и не увидел бы так ясно, чего мне недостает. Я получил много писем очень значительных, гораздо значительнее всех печатных критик. Несмотря на все различие взглядов, в каждом из них, так же, как и в вашем, есть своя справедливая сторона».

Это свое понимание христианского смирения, почерпнутое из писаний святых отцов, Гоголь сжато изложил в «Правиле жития в мире»: «От споров, как от огня, следует остерегаться, как бы ни сильно нам противуречили, какое бы неправое мнение нам ни излагали, не следует никак раздражаться, ни доказывать напротив; но лучше замолчать и, удалясь к себе, взвесить все сказанное и обсудить хладнокровно… Истина, сказанная в гневе, раздражает, а не преклоняет».

В том же письме к Аксакову, где Гоголь говорит о своем поражении, он высказывает убеждение, что никто не смог дать верного заключения о книге, и прибавляет: «Осудить меня за нее справедливо может один Тот, Кто ведает помышления и мысли наши в их полноте».

(Продолжение следует)

---

[1] Переписка Н. В. Гоголя: В 2 т. Т. 2. М., 1988. С. 80. Впоследствии, уже после смерти Гоголя, С. Т. Аксаков раскаялся в своих резких высказываниях.

[2] Там же. С. 95.

[3] Аксаков И. С. Письма к родным. 1844-1849. М., 1988. С. 342.

[4] Чаадаев П. Я. Статьи и письма. Изд. 2-е, доп. М., 1989. С. 314.

[5] Письма князя П. А. Вяземского к С. П. Шевыреву // Русский Архив. 1885. № 6. С. 311.

[6] Переписка Н. В. Гоголя: В 2 т. Т. 1. С. 271.

[7] См.: РГБ. Ф. 214. № 361. Л. 129 об. (Летопись скита Оптиной Пустыни).

[8] Переписка Н. В. Гоголя: В 2 т. Т. 2. С. 231.

[9] Шенрок В. И. Материалы для биографии Гоголя. Т. 4. С. 544.

[10] Переписка Н. В. Гоголя: В 2 т. Т. 1. С. 419.

[11] РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 1968. Л. 4.

[12] Цит. по авторизованному списку, опубликованному И. А. Виноградовым. См.: Неизданный Гоголь. Издание подготовил И. А. Виноградов. М., 2001. С. 420.

[13] В статье «Христианский пастырь и христианин-художник» святитель Игнатий так отозвался о сочинении Фомы Кемпийского: «Книга «Подражание» есть не что иное, как роман, подыгрывающий под тон Евангелия и пытающийся представить, как раскрывается духовная жизнь верующего, воображающего страдания Христа».

[14] <Феодор (Бухарев), архимандрит.> Три письма к Н. В. Гоголю, писанные в 1848 году. СПб., 1860. С. 138.

Выбранные места из переписки с друзьями

Выбранные места из переписки с друзьями — публицистический сборник Николая Васильевича Гоголя.

«Выбранные места из переписки с друзьями», вышедшие в свет в начале 1847 года, открывали читательской публике другого, по сути, незнакомого ей Гоголя.

Эволюция взглядов Гоголя

В письмах Гоголя начала сороковых годов можно встретить намеки на событие, которое, как он потом скажет, «произвело значительный переворот в деле творчества» его. Летом 1840 года он пережил болезнь, но скорее не телесную, а душевную. Испытывая тяжелые приступы «нервического расстройства» и «болезненной тоски» и не надеясь на выздоровление, он даже написал духовное завещание. По словам С. Т. Аксакова, Гоголю были «видения», о которых он рассказывал ухаживавшему за ним в ту пору Н. П. Боткину (брату критика В. П. Боткина). Затем последовало «воскресение», «чудное исцеление», и Гоголь уверовал, что жизнь его «нужна и не будет бесполезна». Ему открылся новый путь. «Отсюда, — пишет Аксаков, — начинается постоянное стремление Гоголя к улучшению в себе духовного человека и преобладание религиозного направления, достигшего впоследствии, по моему мнению, такого высокого настроения, которое уже не совместимо с телесною оболочкою человека»^[1].

О переломе в воззрениях Гоголя свидетельствует и Павел Анненков, который утверждает в своих воспоминаниях: «Великую ошибку сделает тот, кто смешает Гоголя последнего периода с тем, который начинал тогда жизнь в Петербурге, и вздумает прилагать к молодому Гоголю нравственные черты, выработанные гораздо позднее, уже тогда, как свершился важный переворот в его существовании». Начало «последнего периода» Гоголя Анненков относит к тому времени, когда они вместе жили в Риме: «Летом 1841 года, когда я встретил Гоголя, он стоял на рубеже нового направления, принадлежа двум различным мирам»^[1].

История создания

О замысле «Выбранных мест» в ещё неопределенной форме Гоголь сообщал в письме к А. О. Смирновой от 2 апреля 1845 года, выражая намерение закончить задуманный труд до отъезда в Иерусалим: «Это будет небольшое произведение и не шумное по названию, в отношении к нынешнему свету, но нужное для многих и которое доставит мне в избытке деньги, потребные для пути».

Однако болезнь и связанное с ней угнетенное состояние духа не дали Гоголю возможности сразу приняться за работу. Более чем через год в письме к Николаю Языкову от 22 апреля 1846 года Гоголь упоминает о «Выбранных местах» как о замысле, к осуществлению которого он лишь приступает: «Попробуй… дать прочесть Аксакову Ивану мои письма, писанные к тебе о предметах, предстоящих у нас лирическому поэту, по поводу стихотворения „Землетрясение“… Кстати, об этих письмах, ты их береги. Я как рассмотрел всё то, что писал разным лицам в последнее время, особенно нуждавшимся и требовавшим от меня душевной помощи, вижу, что из этого может составиться книга, полезная людям страждущим на разных поприщах… Я попробую издать, прибавив кое-что вообще о литературе. Но покамест это между нами»^[2].

О «Выбранных местах» как о замысле, занимающем его воображение, но далеком еще до осуществления, Гоголь упоминает и в письме к Языкову от 5 мая 1846 г.

Наиболее напряженное время работы над книгой — лето и осень 1846 года (почти половина писем датирована этим годом). Гоголь переделывает письма (возможно, часть из них он сохранил в черновиках, другие были возвращены ему корреспондентами) и пишет новые главы. Одни представляют собой статьи, другие — послания, адресованные конкретным и неким обобщенным лицам. Среди немногих, посвященных в замысел, был Василий Жуковский, которому Гоголь читал две последние главы.

В основе «Выбранных мест…» лежат письма Гоголя реальным лицам, своим друзьям (в общей сложности книга состоит из 31 письма). Все адресаты обозначены в тексте инициалами, большинство которых легко расшифровывается. Например: «Н. М. Я-ву» — Языкову; «А. О. С-ой» — Смирновой-Россет; «В. А. Ж-му» — Жуковскому и т. д.). Готовя книгу, автор просил некоторых адресатов вернуть письма, чтобы воспользовать­ся ими. На сегодняшний день не представляется возможным узнать, вносил ли Гоголь в эти письма редакторские правки, но большинство исследователей склоняется к тому, что такие правки имели место.

Посылая 30 июля (н. ст.) 1846 года Плетневу в Петербург первую тетрадь рукописи, Гоголь требует: «Все свои дела в сторону, и займись печатаньем этой книги под названием: „Выбранные места из переписки с друзьями“. Она нужна, слишком нужна всем — вот что покаместь могу сказать; все прочее объяснит тебе сама книга…» Гоголь настолько уверен в успехе, что советует Плетневу запасать бумагу для второго издания, которое, по его убеждению, последует незамедлительно: «…книга эта разойдется более, чем все мои прежние сочинения, потому что это до сих пор моя единственная дельная книга»^[3].

Весьма ощутимый удар нанесла книге цензура: пять писем-статей были исключены вовсе, в других сделаны купюры и исправлены отдельные места. Встревоженный и огорченный Гоголь жалуется графине Анне Михайловне Виельгорской: «В этой книге все было мною рассчитано и письма размещены в строгой последовательности, чтобы дать возможность читателю быть постепенно введену в то, что теперь для него дико и непонятно. Связь разорвана. Книга вышла какой-то оглодыш» (из письма от 6 февраля (н. ст.) 1847 года)^[3].

Цензурные мытарства нового произведения Гоголя были осложне­ны тем, что ряд глав «Выбранных мест» попадал под новые правила публикации светских «сочинений и переводов, заключающих в себе предметы духовные, в каком бы виде они ни были»^[4]. Вердикт, вынесенный духовным цензором, был краток и малоутеши­телен. Размашистым почерком, густыми чернилами поперек рукописных гоголевских листов он начертал: «Не может быть напечатано, потому что понятия о Церкви Русской и духовенстве конфузны. Цензор протоиерей Тимофей Никольский. Окт. 1-го 1846 года». Особенно резко звучит этот отзыв на фоне непоколебимой веры самого Гоголя в истинность созданного им образа православного русского духовенства. В письме П. А. Плетневу от 16 октября (н.с.) 1846 года Гоголь писал: «Если же дойдет до духовной цензуры, то этого не бойся. Не делай только этого официальным образом, а призови к себе духовного цензора и потолкуй с ним лично; он пропуст<ит> и скорей, может быть, чем думаешь. В словах моих о церкви говорится то самое, что церковь наша сама о себе говорит и в чем всякий из наших духовных согласен до единого»^[4].

Занимавшийся изданием «Выбранных мест» Петр Плетнев отреагировал на «приговор» духовной цензуры мгновенно. 1 октября 1846 года, то есть в тот же день, когда прот. Тимофей Никольский поставил свою запрещающую роспись на гоголев­ской рукописи, он обратился с письмом к обер-прокурору Священного Синода графу Протасову. Благодаря обращению Плетнева на заседании Св. Синода 16/18 октября 1846 года было принято определение: «поручить Санкт-Петербургскому Комитету ду­ховной цензуры дать от себя разрешение на напечатание оных [писем] с нижеследующими в них изменениями, указанными в особо снятой и скрепленной в канцелярии Св. Синода копии тех писем»^[4].

Жанровые особенности

Как проповедь, книга Гоголя ориентирована прежде всего на апостольские послания, в первую очередь любимого им святого апостола Павла, который «всех наставляет и выводит на прямую дорогу» (из письма Гоголя к сестре Ольге Васильевне от 20 января (н. ст.) 1847 года^[5]). Далее эта традиция идет через послания святых отцов (Афанасия Великого, Василия Великого, Григория Нисского), хорошо знакомые Гоголю.

В гоголевскую эпоху традиция церковного слова жила в проповеднической литературе, наиболее выдающимися представителями которой были святитель Филарет Московский и архиепископ Херсонский Иннокентий. Без сомнения, стиль Гоголя питался не только книжными, но и живыми истоками — постоянно слышимыми им церковными проповедями.

Не менее глубинную традицию имеет и жанр исповеди, в западной литературе представленный, в частности, классическими произведениями — «Исповедью» блаженного Августина и «Исповедью» Руссо. Он теснейшим образом связан с эпистолярным жанром, весьма характерным для России конца ХVIII — первой половины ХIХ века. Достаточно вспомнить «Письма русского путешественника» Николая Карамзина, «Хронику русского» Александра Тургенева, «Философические письма» Петра Чаадаева или письма Василия Жуковского, в том числе и к самому Гоголю. В духовной литературе этот жанр был представлен замечательным произведением иеросхимонаха Сергия — «Письмами Святогорца к друзьям своим о Святой Горе Афонской».

Сергей Аксаков отмечал естественность эпистолярного жанра для Гоголя. По его словам, «Гоголь выражается совершенно в своих письмах; в этом отношении они гораздо важнее его печатных сочинений»^[5].

Любопытны замечания о стиле книги Владимира Набокова: «Язык этих посланий Гоголя почти пародиен по своей ханжеской интонации, но в них есть прекрасные перебивки, когда, к примеру, он употребляет сильные и вполне светские выражения, говоря о типографии, которая его надула»^[6].

Реакция современников и Гоголь

Уже февральский номер петербургского журнала «Финский Вестник» сообщал читателям: «Ни одна книга в последнее время не возбуждала такого шумного движения в литературе и обществе, ни одна не послужила поводом к столь многочисленным и разнообразным толкам…»^[3]. Спустя год Степан Шевырев в «Москвитянине» как бы подытоживал впечатление от разговоров по тому же поводу: «В течение двух месяцев по выходе книги она составляла любимый, живой предмет всеобщих разговоров. В Москве не было вечерней беседы, разумеется, в тех кругах, куда проникают мысль и литература, где бы не толковали об ней, не раздавались бы жаркие споры, не читались бы из нее отрывки»^[3]. Чаадаев писал князю Вяземскому: «При некоторых страницах слабых, а иных и даже грешных, в книге его находятся страницы красоты изумительной, полные правды беспредельной, страницы такие, что, читая их, радуешься и гордишься, что говоришь на том языке, на котором такие вещи говорятся»^[3]. Сам же Вяземский сообщал в своем письме Шевырёву: …наши критики смотрят на Гоголя, как смотрел бы барин на крепостного человека, который в доме его занимал место сказочника и потешника и вдруг сбежал из дома и постригся в монахи»^[3].

Среди людей, положительно отозвавшихся на выход книги, был славянофил Иван Аксаков: «Много еще пройдет времени, пока уразумеется вполне все глубокое и строгое значение Гоголя, этого монаха-художника, христианина-сатирика, аскета и юмориста, этого мученика возвышенной мысли и неразрешимой задачи!»^[7].

Известный религиозный писатель Игнатий Брянчанинов писал, что книга «издаёт из себя и свет и тьму. Религиозные его понятия неопределённы, движутся по направлению сердечного вдохновения неясного, безотчётливого, душевного, а не духовного. Он писатель, а в писателе непременно „от избытка сердца уста глаголют“, или: сочинение есть непременная исповедь сочинителя, по большей части им не понимаемая, а понимаемая только таким христианином, который возведен Евангелием в отвлеченную страну помыслов и чувств в ней различил свет от тьмы; книга Гоголя не может быть принята целиком и за чистые глаголы Истины. Тут смешение; тут между многими правильными мыслями много неправильных.»^[8].

Самым яростным и непримиримым критиком книги Гоголя стал Виссарион Белинский. Вскоре после выхода книги он опубликовал резко отрицательную рецензию в журнале «Современник». В июне 1847 года Гоголь откликнулся на статью личным письмом.

Прочел с прискорбием статью вашу обо мне во втором № «Современника». Не потому, чтобы мне прискорбно было то унижение, в которое вы хотели меня поставить в виду всех, но потому, что в ней слышится голос человека, на меня рассердившегося. А мне не хотелось бы рассердить даже и не любившего меня человека, тем более вас, о котором я всегда думал, как о человеке меня любящем. Я вовсе не имел в виду огорчить вас ни в каком месте моей книги. Как это вышло, что на меня рассердились все до единого в России, этого я покуда еще не могу сам понять. Восточные, западные и неутральные — все огорчились. (…) Вы взглянули на мою книгу глазами рассерженного человека и потому почти всё приняли в другом виде. Оставьте все те места, которые покаместь еще загадка для многих, если не для всех, и обратите внимание на те места, которые доступны всякому здравому и рассудительному человеку, и вы увидите, что вы ошиблись во многом^[9].

В июле того же года находящийся на лечении в немецком Зальцбрунне Белинский пишет ставшее почти легендарным открытое письмо Гоголю.

…нельзя перенести оскорбленного чувства истины, человеческого достоинства; нельзя умолчать, когда под покровом религии и защитою кнута проповедуют ложь и безнравственность как истину и добродетель.

(…)

Вы глубоко знаете Россию только как художник, а не как мыслящий человек, роль которого Вы так неудачно приняли на себя в своей фантастической книге. И это не потому, чтоб Вы не были мыслящим человеком, а потому, что Вы столько уже лет привыкли смотреть на Россию из Вашего прекрасного далека, а ведь известно, что ничего нет легче, как издалека видеть предметы такими, какими нам хочется их видеть…

(…)

Поэтому Вы не заметили, что Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиэтизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а с здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение. А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр — не человек; страны, где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Стешками, Васьками, Палашками; страны, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей. Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение по возможности строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть.

(…)

Вот вопросы, которыми тревожно занята Россия в ее апатическом полусне! И в это то время великий писатель, который своими дивно-художественными, глубоко-истинными творениями так могущественно содействовал самосознанию России, давши ей возможность взглянуть на себя самое, как будто в зеркале, — является с книгою, в которой во имя Христа и церкви учит варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, ругая их неумытыми рылами!. И это не должно было привести меня в негодование? Да если бы Вы обнаружили покушение на мою жизнь, и тогда бы я не более возненавидел Вас за эти позорные строки…

(…)

Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что Вы делаете? Взгляните себе под ноги: ведь Вы стоите над бездною…^[9]

После смерти Белинского его имя было запрещено употреблять в печати. При этом особые меры были приняты против распространения «Письма к Гоголю». На протяжении двух о половиной десятилетий «Письмо» не могло быть опубликовано в России и тайно распространялось лишь в рукописных списках. Впервые оно было напечатано Герценом в Лондоне, в «Полярной звезде». Любопытно, что именно за распространение письма был приговорён к смертной казни Достоевский.

Спустя десять лет, создавая повесть «Село Степанчиково и его обитатели», Достоевский выведет в ней тип ханжи и брюзги Фомы Опискина. Этот персонаж будет достаточно часто цитировать в своей речи книгу Гоголя. Например, следующее место: «О, не ставьте мне монумента! — кричал Фома, — не ставьте мне его! Не надо мне монументов! В сердцах своих воздвигните мне монумент! А больше ничего не надо, не надо, не надо!» — является аллюзией на слова Гоголя: «Завещаю не ставить надо мною никакого памятника и не помышлять о таком пустяке, христианина недостойном. Кому же из моих я был действительно дорог, тот воздвигнет мне памятник иначе: воздвигнет он его в самом себе»^[10].

Критика

Интересна эволюция взглядов на последнюю книгу Гоголя Льва Толстого. Так в 1857 году он записывает в дневнике: «Читал полученные письма Гоголя. Он просто был дрянь человек. Ужасная дрянь»^[11]. В 1887 году, перечитав «Выбранные места» Толстой сообщает в письме П. И. Бирюкову: «Очень меня заняла последнее время еще Гоголя переписка с друзьями. Какая удивительная вещь! За 40 лет сказано, и прекрасно сказано, то, чем должна быть литература. Пошлые люди не поняли, и 40 лет лежит под спудом наш Паскаль»^[11].

В тридцатые годы XX века тема позднего творчества писателя нашла своё отражение в книге Константина Мочульского «Духовный путь Гоголя».

В нравственной области Гоголь был гениально одарён; ему было суждено круто повернуть всю русскую литературу от эстетики к религии, сдвинуть её с пути Пушкина на путь Достоевского. Все черты, характеризующие «великую русскую литературу», ставшую мировой, были намечены Гоголем: её религиозно-нравственный строй, её гражданственность и общественность, её боевой и практической характер, её пророческий пафос и мессианство. С Гоголя начинается широкая дорога, мировые просторы. Сила Гоголя была так велика, что ему удалось сделать невероятное: превратить пушкинскую эпоху нашей словесности в эпизод, к которому возврата нет и быть не может^[12].

Русский философ и богослов Василий Зеньковский усматривал в «Выбранных местах» последовательную критику Запада.

Гоголь… чувствовал… религиозную неправду Запада, его болезнь, чувствовал трагическую безысходность в западной жизни — не вследствие иссякания творческих сил, а вследствие застарелых грехов и религиозного одичания. Гоголь, если угодно, зовёт Европу к покаянию, но не читает ей отходную — и в этом отношении он был и остался «западником», ибо не отделял себя от Запада и не отрекался от него, а скорбел и ужасался^[13].

Либеральную традицию в критике переписки Гоголя продолжает Владимир Набоков.

Гоголь стал проповедником потому, что ему нужна была кафедра, с которой он мог бы объяснить нравственную подоплеку своего сочинения, и потому, что прямая связь с читателями казалась ему естественным проявлением его магнетической мощи. Религия снабдила его тональностью и методом. Сомнительно, чтобы она одарила его чем-нибудь ещё^[6].

Книгу Гоголя затронул в своей лекции «Блеск и нищета русской литературы», прочитанной в 1982 году, Сергей Довлатов.

Гоголь обладал феноменальным художественным дарованием сатирической направленности, обладал не совсем обычным для русского писателя тотальным чувством юмора, написал лучший роман на русском языке — «Мёртвые души», затем углубился в поиски нравственных идеалов, издал опозорившую его книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», в которой пришел к оправданию рабства, загубил в себе художника и умер сравнительно не старым и абсолютно сумасшедшим человеком^[14].

Литературный критик Игорь Золотусский считает, что книгу «до сих пор не прочли».

Гоголь не может оставить читателя холодным. Тот вправе упрекнуть автора и в излишестве слов, про которое Гоголь говорил, что никак не может найти достойного выражения для своих мыслей. Это, конечно, ощущается в «Выбранных местах». Порой они назидательны, нравоучительны, у автора срывается голос, когда он переходит на пафос, но это лишь местами. А в целом — это книга сердца^[15].

Примечания

Ссылки

«Выбранные места из переписки с друзьями» – анализ

В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь поторопился «перед смертью» договорить то, чего он не мог выговорить путем беллетристики путем продолжения «Мертвых Душ». Он обнародовал некоторые свои интимные письма к ближайшим друзьям и знакомым, и в результате, получилась странная книга, в которой торопливо, сбивчиво, местами с горячим воодушевлением, местами с приподнятым пафосом Гоголь говорит о тех вопросах, которые мучили его перед смертью. Это книга страстная, но правдивая. И нельзя было тяжелее придумать оскорбления умирающему человеку, как сказать, что он «лгал» в своей книге. Однако именно это сказали Гоголю. В своей «Авторской исповеди» он говорит по этому поводу следующее: «…называть лжецом и обманщиком, надевшим личину набожности, приписывать подлые и низкие цели – это такого рода обвинения, которых я бы не в силах был взвести даже на отъявленного мерзавца… Не мешало бы подумать прежде, чем произносить такое обвинение: «Не ошибаюсь ли я сам? ведь я тоже человек. Дело тут душевное. Душа человека кладезь, не для всех доступный, и на видимом соседстве некоторых признаков нельзя основываться…» Нет, в книге «Переписка с друзьями», как ни много недостатков во всех отношениях, но есть также в ней много того, что не скоро может быть доступно всем… Для того, чтобы сколько-нибудь почувствовать эту книгу, нужно иметь или очень простую и добрую душу, или быть слишком многосторонним человеком, который, при уме, обнимающем со всех сторон, заключал бы высокий поэтический талант и душу, умеющую любить полною и глубокою любовью».

Гоголь был прав, говоря, что мысли его не умрут многое из того, что он высказал в «Выбранных местах», нашло потом развитие у Льва Толстого.

Н. В. Гоголь. Портрет работы Ф. Мюллера, 1841

 

Идеализация Гоголем патриархально-консервативной государственности

Содержание «Выбранных мест» слишком пестро и разнохарактерно, чтобы путём их анализа можно было стройно и полно изложить «философию» Гоголя. Приходится довольствоваться лишь главным. Во-первых, в этом произведении много чисто автобиографического: боязнь смерти, горячая, фанатическая любовь к Богу, заботы о строении своего «душевного дела», самобичевание, различные признания касательно своих сочинений. Все это не имеет общественного значения. Такое значение остается только за мыслями Гоголя о государстве, обществе, русском народе и русской интеллигенции, о значении литературы, её содержании и целях. Гоголь, идеализировавший в юности бюрократический строй русской жизни, под конец, совершенно в нем разочаровался. И в «Мертвых Душах», и в «Переписке с друзьями» найдём мы резкие нападения его на систему управлять страной при помощи «бумаг из Петербурга», при помощи комиссий и иерархии чиновников. Вместо этого строя Гоголь мечтал о каком-то «патриархальном устройстве» государства: во главе его стоит государь, который к подданным относится сердечно, как «отец», с верою и любовью. Такими же государями «в миниатюре» должны были быть «генерал-губернаторы» и «губернаторы»; гуманно, просто, без чинопочитания должны были относиться друг к другу люди в этом гоголевском государстве. Прямой путь к этому идеалу – «очищение своей собственной души и сердца». Не реформы в западном духе необходимы отечеству, говорит Гоголь, а моральное возрождение каждого отдельного человека. К просвещению в западном духе он относился так же, как тот же Л. Толстой. Жизнь идеального государства будет течь быстро и правильно, когда каждый определит свой «долг» и, довольствуясь малым жребием, честно понесет его в жизни. Мужик пусть пашет землю, пусть помещик патриархально к нему относится, оберегает его, наставляет, хвалит, наказывает, судит, и чиновник пусть честно исполняет свою работу, купец пусть честно работает – и тогда все процветет без реформ.

 

Роль дворян по представлению Гоголя

Особенное внимание уделил Гоголь в «Выбранных местах» помещику-дворянину. Дворянин, по его представлению, – маленький государь в своем поместье: он перед Богом отвечает за своих крепостных, оттого писатель называет «святой» работу в деревне разумного, добродетельного помещика. Не освобождение крестьян нужно мужикам, пишет Гоголь, не школы и не книги, а разумное руководительство и религиозное воспитание. Труд землепашца и дворянина-помещика, живущего неотлучно в деревне, – основа процветания отечества.

Это тяготение к «земле», обожествление труда, особенно физического (Гоголь даже рекомендует помещику косить вместе с крестьянами) опять сближает его с Л. Толстым.

 

Гоголь о новых веяниях в русском обществе

Русским обществом Гоголь в своей «Переписке» недоволен: он не раз говорит о какой-то тревоге, которая растет в русской интеллигенции, о растерянности, пустоте русской мысли, об исканиях чего-то. Гоголь был прав, отметив переходный характер русского общественного самосознания, но он не угадал близости реформ 1860-х годов и переустройства всей русской жизни на новых либеральных началах. В своей книге он идёт за стремлением, которое замечалось во многих русских людях ещё со времен Ивана Грозного: они мечтали исправить русскую жизнь, восстановив «поисшатавшуюся старину». «Выбранные места» Гоголя несколько смахивают на «Домострой», с его патриархальными взглядами на жизнь.

Зато совсем не по-старинному смотрел Гоголь на «женщину». Её он боготворит, ей отводит первое место в истории человеческой жизни, общественной и семейной. Отзвуки юношеского романтизма привели Гоголя к такому преклонению.

 

Гоголь о значении церковной поэзии

С историко-литературной точки зрения любопытны те части «Переписки» Гоголя, где он говорит о русской поэзии. Гоголь отмечает органическую связь русской лирики с поэзией древнерусской, церковной. Он указывает, что русские поэты даже XVIII века черпали и образы, и настроения из Св. Писания. Ломоносов, Державин, Пушкин, Языков дают ему особенно много оснований для этого утверждения. Восхваление России, русского царя в нашей поэзии есть отзвук того полурелигиозного пафоса, с которым о царях и родине говорится только в Ветхом Завете. И Гоголь рекомендует лирическому поэту своего времени Ветхий Завет, говоря, что там источник вечной и возвышенной, божественной поэзии. Из христианских церквей он отдает предпочтение православной: в ней больше забот о небесном, в ней больше смирения, больше любви к людям, больше гуманности. «Святые отцы» и «Златоуст» – лучшие книги для народа, говорит Гоголь. В этих словах перед нами вновь воскресает старая, допетровская Русь, когда эти книги были настольными у русского грамотея.

 

«Выбранные места» об отношениях Европы и России

Гоголь не раз поднимает в «Выбранных местах» вопрос об отношениях Европы и России: он критически, даже с юмором относится к «квасным патриотам», к славянофилам, но критикует и «западников». К «Западу» он относится с полным недоверием. Ему кажется, что западная культура иссякает, и что скоро заграничные люди обратятся к России «за мудростью». «Все европейские государства, – говорит он, – теперь болеют необыкновенною сложностью всяких законов и постановлений», идеалы религиозные там забыты, и «душевным делом» никто не занимается. Не то Гоголь видел в России, по крайней мере, в том кругу, в котором он вращался: очевидно, в самом деле, все эти губернаторши, помещики, «значительные лица», поэты, которым он писал свои письма, думали больше о своей душе, о «своем внутреннем строении», чем о земле. И это утешало Гоголя. Он говорит, что русское общество его времени «всё чего-то ищет, ищет уже не вне, а внутри себя. Вопросы нравственные взяли перевес над политическими и над учеными». Гоголь плохо знал о других настроениях русского общества, и это приверженцы этих других взглядов сочли его книгу непонятной, глупой и вредной.

 

Разнообразие стиля «Переписки» Гоголя

Гоголь писал свои письма к разным лицам: к умным и глупым, к восторженным и спокойным. Он сам говорит, что писал так, чтобы его всякий понял, оттого в его письмах много разнообразия. Грубоватому и недалёкому помещику он писал грубоватое письмо, говоря понятным для него стилем. Это письмо особенно возмутило Белинского. Гоголь советует помещику внедрять у крестьян уважение к честным и хорошим работникам; перед образцовым «мужиком» обыкновенные должны были снимать шапки. По адресу того, кто не снимет, Гоголь рекомендовал помещику употребить «крепкое слово»: «ах, ты, невымытое рыло! Сам весь заплыл в саже, так что и глаз не видать, да еще не хочет оказать и чести честному! Поклонись же ему в ноги!» Это «невымытое рыло» – только «мужицкий стиль», которым, очевидно, Гоголь хотел указать лишь на необразованность мужика. «Мужика не бей, – говорит он в том же письме. – Съездить его в рожу еще не большое искусство. Но умей пронять его хорошенько словами». Это «съездить в рожу» – помещичий жаргон, под который подделывается Гоголь, стараясь сделаться ясным своему простоватому и грубому корреспонденту.

Многое из того, что указал Гоголь в русской жизни, и умно, и верно; его собственные взгляды часто возвышены и чисты, но когда он переходил на практическую почву, то советы его часто наивны… Так, в этом же письме к помещику он рекомендует помещику, для поднятия в деревне авторитета сельского батюшки, всюду брать с собой этого батюшку на работу и каждый день сажать его за господский стол. Гоголь не пожелал заглянуть по-человечески в душу этого несчастного священника, который даже пообедать в кругу своей семьи не имеет права! Наивны советы тому же помещику сжечь перед мужиками несколько ассигнаций в доказательство того, что он, помещик, не корыстолюбив!

 

Отношение русского общества к «Выбранным местам»

Когда «Выбранные места из переписки с друзьями» сделались достоянием публики, они почти ни в ком, кроме интимных друзей Гоголя, не вызвали сочувствия. Особенно возмущены были люди либерального склада, недавние поклонники Гоголя. Они увидели в этой книге измену его прежним убеждениям, ложь и подлость. Всего энергичнее такое отношение выразилось в письме Белинского к Гоголю. Сам фанатик по темпераменту, больной и измученный жизненной борьбой Белинский сказал уже стоявшему одной ногой в могиле Гоголю много злого и несправедливого. В этом столкновении двух современников сказалось все русское общество, с различными полюсами его тогдашнего мировоззрения.

Белинский написал Гоголю, что прежде «любил его со всею страстью», видя в нем надежду, честь, славу русской земли, «одного из великих вождей её на пути сознания, развития, прогресса». Теперь от этой страсти осталось «презрение и ненависть», такая же страстная… «Выбранные места» он назвал «хитрой, но чересчур нецеремонной проделкой для достижения небесным путем чисто земной цели». Он с негодованием остановился на выражении: «ах, ты невымытое рыло!»… Не вникая в истинный смысл этой грубости, он назвал Гоголя проповедником кнута, апостолом невежества, поборником обскурантизма и мракобесия. «Не истиной христианского учения, – говорит Белинский, – а болезненной боязнью смерти, чёрта и ада веет из вашей книги». Критик саркастически высмеял стиль книги и не погнушался сослаться на слухи о том, что книга Гоголя была написана для того, чтобы попасть в наставники цесаревича.

 

«Авторская исповедь» Гоголя

В ответ на эту жестокую и незаслуженную «критику» и на другие подобные Гоголь написал свою «Авторскую исповедь». Глубокою горестью, тоской проникнуто это ясное по мысли, спокойное по изложению сочинение. Гоголь умирал, непонятый современниками и потерявший надежду, что они его поймут, что ему простят промахи и поблагодарят за то страстное желание принести пользу родине, которое руководило им в жизни и которое он перенес в свои сочинения. В трогательной «Авторской исповеди» он просит у грядущих поколений справедливости и милости.

 

«Выбранные места из переписки с друзьями»

В свободной форме писем на самые разнообразные темы Гоголь создает стройную и полную систему религиозно-нравственного мировоззрения. Ее можно принимать или отвергать, но нельзя отрицать ее значительности. «Переписка» есть плод долголетней, напряженной нравственной рефлексии, большого духовного опыта. В нравственной области Гоголь был гениально одарен; ему было суждено круто повернуть всю русскую литературу от эстетики к религии, сдвинуть ее с пути Пушкина на путь Достоевского. Все черты, характеризующие «великую русскую литературу», ставшую мировой, были намечены Гоголем: ее религиозно-нравственный строй, ее гражданственность и общественность, ее боевой и практический характер, ее пророческий пафос и мессианство.

С Гоголя начинается широкая дорога, мировые просторы. Сила Гоголя была так велика, что ему удалось сделать невероятное: превратить пушкинскую эпоху нашей словесности в эпизод, к которому возврата нет и быть не может. Своим кликушеством, своим юродством, своим «священным безумием» он разбил гармонию классицизма, нарушил эстетическое равновесие, чудом достигнутое Пушкиным, все смешал, спутал, замутил; подхватил вихрем русскую литературу и помчал ее к неведомым далям. Непрочным оказался русский «космос»; хаос, скованный пушкинской плеядой, снова воцарился. После надрывного «душевного вопля» Гоголя в русской литературе стали уже невозможны «звуки сладкие и молитвы». От Гоголя все «ночное сознание нашей словесности: нигилизм Толстого, бездны Достоевского, бунт Розанова. «День» ее, – пушкинский златотканый покров, – был сброшен; Гоголь первый «больной» нашей литературы, первый мученик ее. Можно жалеть о столь быстро промелькнувшем дне и содрогаться перед страшным ночным «карлой»- автором «Мертвых душ», но нельзя отрицать того, что великая русская литература вышла из-под плаща – из-под «Шинели» – этого «карлы». Без Гоголя, быть может, было бы равновесие, антология, благополучие: бесконечно длящийся Майков, а за ним бесплодие; после Гоголя – «полное неблагополучие», мировой размах и мировая слава.

Попытаемся резюмировать «систему» Гоголя. Этическая гениальность автора «Переписки» заключается в небывалой силе и напряженности его нравственного сознания. Каждый человек обладает нравственной интуицией, различением добра и зла; у Гоголя она граничила с ясновидением, с пламенным вдохновением библейских пророков. У него было особое чутье, как бы особый орган восприятия зла в мире и в самом себе. Для него зло – не абстрактное понятие, а онтологическая сущность; он был подлинно и ортодоксально верующим человеком, а следовательно, реалистом. «Дьявол выступил уже без маски в мир» («Светлое Воскресение»). Эти слова нужно понимать в самом прямом смысле: если же не принять мистического реализма Гоголя, то уж дальше идти за ним нельзя. Тут основа всего его мировоззрения. Дьявол наводит сон на людей, околдовывает их скукой, пошлостью, тоской.

«И непонятною тоскою уже загорелась земля; черствее и черствее становится жизнь; все мельчает и мелеет, и возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо, могила повсюду. Боже, пусто и страшно становится в Твоем мире». Для того, чтобы показать, как «пусто и страшно», и были написаны «Мертвые души».

Еще мучительнее для Гоголя сознание зла в самом себе. Публичная исповедь, принесенная им на страницах «Переписки» (Третье письмо по поводу «Мертвых душ»), не имеет себе подобного в русской литературе. Никто до Гоголя не говорил таким тоном, таким языком. В словах этих слышится дрожь отвращения и упоение позором: «Во мне заключилось собрание всех возможных гадостей, каждой понемногу, и притом в таком множестве, в каком я еще не встречал доселе ни в одном человеке… Если бы… они открылись вдруг и разом перед моими глазами… я бы повесился… С тех пор я стал наделять своих героев, сверх их собственных гадостей, моею собственной дрянью… Если бы кто видел те чудовища, которые выходили из-под пера моего… он бы точно содрогнулся».

Какое обнажение, какая нарочитая грубость и какое отчаяние!

Но различением добра и зла нравственное сознание не ограничивается. Гоголь переживает в самой напряженной форме чувство своей ответственности за зло. Мы знаем, что с детства его преследовали страшные видения суда и возмездия; он прожил жизнь под террором загробного воздаяния. За каждое слово и дело ответит человек после смерти; но особенно велика ответственность писателя, ибо «слово есть высший подарок Бога человеку». После выхода в свет «Мертвых душ» Гоголь ожидал, что они потрясут Россию, разбудят ее от мертвого сна. Но никто не заговорил. Точно Россия была населена в самом деле мертвыми душами. За этот грех ответят и писатель и читатели. «Знаю, – пишет Гоголь, – что дам сильный ответ Богу за то, что не исполнил, как следует, своего дела; но знаю, что дадут за меня ответ и другие».

Переживая столь патетически грех и наказание, Гоголь истязал себя страхом, доводя до припадков и нервных заболеваний. В одном письме к Смирновой 1846 года перед нами немного приподнимается завеса над застенком, в котором пытал себя Гоголь. «Эти болезненные страхи, – пишет он, – эти непонятные беспокойства, эти беспрестанные ожидания чего-то страшного, долженствующего сей же час разразиться, все это уже у меня было».

Религиозное сознание писателя апокалиптично: горит земля, свиваются небеса, встают из гробов мертвецы, растут страшилища из семян наших грехов. Вот запись одного из «кошмаров, которые давили его душу»:

«Соотечественники, страшно… Замирает от ужаса душа при одном только предслышании загробного величия и тех духовных высших творений Бога, перед которыми пыль все величие Его творений, здесь нами зримых… Стонет весь умирающий состав мой, чуя исполинские возрастания и плоды, которых семена мы сеяли в жизни, не прозревая и не слыша, какие страшилища от нас подымутся…»

Когда нравственное сознание доходит до апокалиптической раскаленности, когда экстазы сменяются кошмарами и «стонет весь состав», душа человека или гибнет, или перерождается. Страх возмездия может парализовать ее, толкнуть в пропасть безумия или же, напротив, удесятерить силы. Гоголь из своего «ада» вышел закаленным бойцом. Романтик-мечтатель превратился в практического деятеля. В нем окрепла нравственная воля и воинственный дух.

Открыв в себе «собрание всех возможных гадостей», Гоголь преодолел уныние; в душе его загорелась жажда добра; первое из качеств, данных ему Богом, было «желание быть лучшим». Вот как звучит его бранный клич:

«Я люблю добро, я ищу его и сгораю им; но я не люблю тех низостей моих, которые отдаляют меня от добра. Я воюю с ними и буду воевать, и изгоню их и мне в этом поможет Бог». Сначала «мерзости» его смущали: «я приходил от многого в уныние и мне становилось страшно за Россию», – но потом, всмотревшись в «мерзости», он просветлел духом: «передо мною стали обнаруживаться исход, средства и пути». Он возлюбил темную Россию, понял, что Божья сила именно в ее немощности и греховности. «Уверяю Вас, – пророчествует Гоголь, – что придет время, когда многие у нас на Руси из чистеньких горько заплачут, закрыв руками лицо свое, именно от того, что считали себя слишком чистыми». И здесь он впервые дает словесное выражение одной из основных идей русской литературы, развитых впоследствии Толстым и Достоевским. Нет на свете правых и виноватых: все виноваты перед Господом. «Правосудие у нас, – пишет Гоголь, – могло бы исполняться лучше, нежели во всех других государствах, потому что из всех народов только в одном русском заронилась эта верная мысль, что нет человека правого и что прав один только Бог». Этой идее о «правде» русского народа, противостоящей «праву» других государств, суждена была блестящая будущность.

Вооруженный верой в конечное торжество добра, Гоголь идет в бой: «Мы вышли на битву, и нечего тут выбирать, где поменьше опасностей; как добрый воин, должен бросаться из нас всякий туда, где пожарче битва. Всех нас озаряет свыше небесный Полководец…»

Воинственные, рыцарские образы соответствуют средневековому мировоззрению Гоголя. Как странно должны были прогреметь эти фанфары среди мирных садов российской словесности. Программа борьбы должна быть самая простая, практическая, утилитарная. Писатель призван служить своему отечеству, приносить реальную и непосредственную пользу людям, быть добрым гражданином и усердным работником. Искусство, литература, эстетика – не автономны; существование их оправдывается только пользой, которую они приносят человечеству. Вот знаменательные слова Гоголя: «Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело мое проще и ближе: дело мое есть то, о котором прежде всего должен подумать всякий человек, не только один я. Дело мое – душа и прочное дело жизни».

Чтобы подчеркнуть практический, земной характер своего учения, автор склонен даже отрицать свою мистическую одаренность: он пришел ко Христу путем самого делового, прозаического «расчета», путем исследования и изучения. Его не занимают идеология и метафизика; он говорит о деле, о жизни, о земле. Мы читаем в предисловии к «Переписке с друзьями»: «Сердце мое говорит мне, что книга моя нужна и что она может быть полезна… Никогда еще доселе не питал такого сильного желания быть полезным».

Вся русская литература последовала за Гоголем: от него ее браннолюбивый, практический и гражданственный характер. От Гоголя – Некрасов, Тургенев, Щедрин, Толстой, Достоевский, народники, революционеры, реформаторы нашей литературы. Гоголь не хочет индивидуального спасения души; тоскуя по созерцательной монашеской жизни, он ни на минуту не соблазняется мыслью о бегстве из мира. Спасаться можно только всем миром, со всеми братьями. Вдохновенно призывает он к служению России. «Нет выше звания, как монашеское… Но без зова Божия этого не сделать… Монастырь ваш Россия. Облеките же себя умственно рясой чернеца и всего себя умертвивши для себя, но не для нее, ступайте подвизаться в ней… Друг мой, или у вас бесчувственно сердце, или вы не знаете, что такое для русского Россия».

Аскетизм Гоголя – не для личного спасения, а для служения. Христианин аскетически отвергает себя для подвига гражданского. Любовь, не абстрактная – к человечеству, а живая – к ближним. В предчувствии близкой смерти Гоголь пишет в «Завещании»: «Соотечественники, я вас любил, любил той любовью, которую не высказывают, которую мне дал Бог, за которую благодарю Его, как за лучшее благодеяние».

Отметим после военно-рыцарских образов образы монашеские.

Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.

К вопросу о жанровом своеобразии «Выбранных мест из переписки с друзьями» Н. В. Гоголя Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

УДК 821.161.1

Б01: 10.21779/2542-0313-2019-34-3-31-37 К. К. Джафарова

К вопросу о жанровом своеобразии «Выбранных мест из переписки с друзьями»

Н.В. Гоголя

Дагестанский государственный университет; 367000, Россия, г. Махачкала, ул. М. Гаджиева, 43а; [email protected]

В статье анализируется уникальная жанровая природа «Выбранных мест из переписки с друзьями» в контексте жанровой системы Гоголя.

Предмет исследования — жанр цикла как форма, имеющая важное значение не только для творчества писателя, но и для развития всей русской литературы XIX века. В работе сопоставляются два гоголевских сборника — «Арабески» и «Выбранные места…» — с точки зрения содержания, композиции и авторского замысла, выявляется их типологическая общность.

Автор, рассматривая особый тип циклизации данной книги Гоголя, выделяет синтез различных литературных традиций в книге — церковной и светской — и обращает внимание на тип их взаимодействия, заключающийся в том числе и в противоречивом соединении взаимоисключающих жанровых начал.

Специфичность жанровой природы «Выбранных мест.» определяется также авторской установкой на преодоление «литературности» и границ между художественным и нехудожественным словом.

Ключевые слова: жанр, цикл, композиция, проповедь, автор.

«Выбранные места из переписки с друзьями» — книга этапная для Гоголя во многих аспектах, в первую очередь, безусловно, в духовном. С точки зрения жанровой природы «Выбранные места.» завершают галерею гоголевских сборников. Форма цикла выражает наиболее важные, глубинные основы мировосприятия и художественного метода писателя, в том числе и его жанрового мышления. Единство в многообразии, соотношение уникального и общего, объединение и одновременно контраст несоединимого с привычной точки зрения — все это не только основные мотивы, но и ведущие художественные принципы сборников Гоголя, способствующие более глубокому пониманию литературных произведений.

В этом отношении нам представляется очень показательным феномен петербургского сборника Гоголя — цикла, созданного как бы не совсем автором, названного тоже не им, и, тем не менее, уже давно реально существующего и для читателей, и для спе-циалистов2. Хорошо известно, что авторские тексты могут становиться фольклором. В данном случае можно говорить о том, что именно форма, жанр, если и не «перешли» в фольклор, то благодаря интуитивному осмыслению принципов жанрового мышления

2 В терминологии М.Н. Дарвина такой тип цикла определяется как вторичный, И.В. Фоменко -читательский._

Гоголя — по аналогии с предыдущими гоголевскими сборниками — закрепились в читательском восприятии и, конечно, не случайно.

Циклическая форма порождается потребностью в полноте и адекватности отображения картины бытия. Она есть у разных авторов и литературных направлений: и в светской, и в церковной литературе, и в средневековых сборниках, и в творчестве современных Гоголю писателей, прежде всего — романтиков с их поисками универсального знания, всеобъемлющего и в то же время отвергающего догматизм и умозрительные конструкции, навязываемые реальности. В отличие от крупных эпических жанров, в которых ценится некое единство взгляда, охватывающего широкую картину действительности, жанровая идея прозаического цикла рождается как равнодействующая сила двух противоположно направленных начал. Наравне с целью (используя формулировки Гоголя из разных статей «Арабесок») передать идею единства и «составить одну величественную полную поэму», увеличить «объем кругозора», так как «художник выигрывает, будучи более настроен колоссальностию здания» [1, с. 61], в сборнике одновременно не менее важна установка на сохранение и даже акцентирование идеи отдельности, разности и многообразия явлений и фактов бытия.

В сборнике в результате синтеза жанров возникает феномен наджанровой цельности, нового сверхтекста и соответственно смысла. Синтезируясь, жанры вступают в особый диалог друг с другом. Синтез жанров — это парадокс, потому что в каком-то смысле понятие жанра равносильно понятию художественного единства. Преодоление границ жанра и художественной целостности актуализирует проблему жанра. Форма цикла создает, по словам Ю.М. Лотмана, ситуацию «текста в тексте», композиционная рамка используется для совмещения текстов, закодированных различными способами [2, с. 159].

Композиция гоголевских сборников — это авторский посыл, выраженное воплощение его субъективности, его точки зрения на предлагаемое разнообразие. Это особая модель бытия, в которой определяющую роль играют понятия единства, аналогии, обусловленности. Но это объединение не подчиняется линейной логике и прямому детерминизму, в сборнике как модели действительности воспроизводятся прежде всего формы связей, в том числе и неочевидных на первый взгляд. И «Выбранные места из переписки с друзьями», последний гоголевский сборник, — это художественное целое, а не объединение текстов по случаю, и это цикл авторский. После изъятия цензурой значительной части произведения Гоголь пишет Анне Михайловне Виельгорской: «Плетнев, как я узнал, сделал неосмотрительную вещь, выпустив в свет один кусок моей книги. Статьи, которые составляли одну только треть книги, которые могли быть вполне ясны только в соединении с другими статьями. В этой книге всё было мною рассчитано и письма размещены в строгой последовательности, чтобы дать возможность читателю быть постепенно введену (sic!) в то, что теперь для него дико и непонятно. Связь разорвана. Книга вышла какой-то оглодыш» [3, с. 202]. Как видим, писателя расстраивает утрата «последовательности», а вместе с ней и «связи» между частями «Выбранных мест…», хотя эти части- письма, написанные в разное время разным людям по разным поводам. И Гоголь вполне отдает себе отчет в том, какие ощущения может вызвать у читателя его книга: «дико» и «непонятно». Как хорошо известно, переписка вызвала в основном отрицательные отзывы современников автора, долгое время была почти вне

поля зрения исследователей, и только в последнее время она стала предметом пристального и всестороннего литературоведческого рассмотрения [4, 5, 6].

А. А. Григорьев, выступая в защиту «Выбранных мест.» в своей статье «Гоголь и его последняя книга», многократно использовал определение «странный» в отношении этой книги: «эта странная книга Гоголя», «эта странная переписка» [7, с. 106-125].

Необычность книги заметили многие. Даже те, кто положительно оценил это произведение, понимали, что будет много критических отзывов. Например, П. А. Вяземский в статье «Языков и Гоголь» [8] довольно много говорит о том, что диковинно для читателей в «Выбранных местах.» и каким образом Гоголь мог бы смягчить их реакцию на книгу, вызванную, по его мнению, во многом ошеломлением от необычности этой работы и от внезапной смены писательского «курса». Да и сам Гоголь предвидел эту реакцию.

До этого у Гоголя была еще одна «странная» книга — и тоже сборник — «Арабески». Она также более чем прохладно была встречена и критикой, и читателями. Странность «Арабесок» заключалась в нарочитом, причудливом (и это подчеркнуто названием) соединении совершенно разнородных и по содержанию, и по форме произведений. Если в «Выбранных местах.» общие содержательные и формальные составляющие все-таки очевидны — это письма (что также отражено в названии) — наставления с отчетливой религиозной и дидактической установкой, то в составе «Арабесок» таких явных «скреп» нет. Вместе с тем у этих двух сборников есть главное общее свойство, отличающее их от других циклов Гоголя, — это обращение к прямому авторскому слову. «Арабески» представляют собой сознательное смешение художественных текстов с нехудожественными, тогда как «Выбранные места.» более однородны в этом плане: здесь собственно литературные произведения отсутствуют.

Обе книги сближает грандиозность замыслов. История, география, эстетика, педагогика, религия, архитектура, фольклор становятся в «Арабесках» предметом размышлений, облеченных при этом в самые разнообразные жанры — повесть, эссе, план, статья, этюд. В «Выбранных местах.» автор обращается к религии, литературе, искусству, государственному устройству, положению крестьян и женщин, используя форму писем в сочетании с жанрами духовной прозы (проповедь, исповедь) и критической публицистики.

Интересно сопоставить предисловия к обоим сборникам. Примечательный факт: у всех гоголевских циклов есть предисловия, хотя и очень разные. В «Мертвых душах» -значительном, крупном произведении — повествование не предваряется ничем. Словно Гоголь ощущал потребность обосновать эту циклическую форму, подчеркнуть единство. В предисловиях «Арабесок» и «Выбранных мест.» автор оговаривает время и условия создания своих произведений — «эпохи моей жизни» («Арабески»). Эти эпохи в чем-то диаметрально противоположны, а в чем-то — напротив, схожи. Оба сборника вышли в свет после серьезных внутренних и творческих проблем. «Выбранным местам.» предшествовала тяжелая болезнь, когда «смерть была близко». В «Арабесках», по словам автора, «много молодого». «Выбранные места.» являются своеобразным итогом, духовным завещанием писателя, и это подчеркнуто включением в книгу завещания в буквальном, нелитературном, смысле: она с него начинается. Тексты, отобранные из написанных («не по заказу») ранее, — вот еще один художественный принцип, положенный в основу обоих циклов. Название и предисловие «Выбранных мест.»

свидетельствуют о сходном с «Арабесками» методе выстраивания сложносочиненного текста: некий ретроспективный взгляд и мозаичное построение из произведений, созданных прежде.

В обоих предисловиях сказано о пользе предлагаемого публике сочинения. Разумеется, в «Выбранных местах…» это сделано более явно и акцентированно: «Мне хотелось хотя сим искупить бесполезность всего, доселе мною напечатанного, потому что в письмах моих, по признанию тех, к которым они были писаны, находится более нужного для человека, нежели в моих сочинениях <…> Книга моя нужна и полезна» [1, с. 215-216]. Мысль о полезности «Выбранных мест.» повторена Гоголем почти дословно уже в первых двух частях переписки: в предисловии и завещании. Затем, тоже в начальных главах книги (в IV «О том, что такое слово») автор говорит о высокой миссии слова и творца слова. А в письмах Гоголя периода издания «Выбранных мест.» автор подчеркивает, что едва ли не главное достоинство этого труда, — его полезность.

«Выбранные места из переписки.» являются очередным этапом в мучительных мировоззренческих и эстетических поисках Гоголя. Показательно, что «Арабески» тоже родились после пережитого творческого перелома. Две странные, как бы нескладные книги всей своей формой свидетельствуют об этих поисках, о неудовлетворенности возможностями современной Гоголю художественной словесности. В предисловии к «Выбранным местам.» оговаривается и форма («письма, специально отобранные»), и содержание («прибавляю 2-3 статьи литературные» и «прилагаю завещание»), что подчеркивает осознанность выбора жанровой формы произведения. В жанровой стратегии «Выбранных мест.» с настойчивым требованием полезности проявляются не только установки и традиции христианской словесности, но и черты древнейшего, архаического отношения к жанру — в обязательной связи с прагматикой жанра, условиями его рождения и бытования. Тем более что стремление к наивной простоте (простодушию) свойственно и стилю, и содержанию «Выбранных мест.». Оправдание и идеализация простого (возможно, даже примитивного) бытия/существования представляют собой основную идею многих писем, причем посвященных самым разным темам — искусству, женскому вопросу, социальным проблемам и т. п.

Вопрос о жанровом составе книги в целом не является особенно дискуссионным. В работе В. А. Воропаева «Переписка с друзьями Николая Гоголя как литературная проповедь» [9] рассмотрены и основные исторические жанровые формы, легшие в основу сборника (проповедь, исповедь, письмо), и полемика вокруг книги. Гоголя, как известно, критиковали все. Представители церкви — за «светское богословие»: с III в. церковь разрешает проповедовать только священникам и не допускает к проповеди мирян, как бы они ни были благочестивы и учены.

Гоголь на самом деле очень смело обращается с церковными жанрами. Это отметил святитель Игнатий (Брянчанинов) в своем отзыве о «Выбранных местах.»: «.она издает из себя и свет, и тьму. Религиозные его понятия не определены, движутся по направлению сердечного вдохновения, неясного, безотчетливого, душевного, а не духовного. Книга Гоголя не может быть принята целиком и за чистые глаголы истины. Тут смешано.» [10, с. 420]. Писатель не только синтезирует церковные жанры со светскими формами и темами. Он вносит в книгу очень ярко выраженное личное начало. «Выбранные места. » — очень лирическая книга, в центре которой, безусловно, стоит автор. Это история его души. Уже само название книги определенным образом

характеризует жанровую специфику произведения: «Выбранные места.» — значит фрагментарность, пометка «с друзьями» вносит личный, даже конкретно-биографический и отчасти бытовой компонент в замысел, в восприятие произведения. На это указал и П.А. Вяземский в статье «Языков и Гоголь». Современными исследователями отмечался особый автобиографизм книги Гоголя [11, с. 278-285].

С одной стороны, это проповедь и завещание, и автор не единожды это повторяет. С другой, это личные письма, когда-то написанные личным знакомым автора не для художественных целей, а по вполне жизненным, даже житейским, поводам. Имена адресатов писем указаны, значатся в заголовках писем, являются частью текста, придавая ему и камерность, даже нечто домашнее, и достоверность3. Столь любимый Гоголем стык взаимоисключающих тенденций обнаруживает их родство: что может быть лиричнее, чем последняя проповедь или духовное завещание?

Происходит модернизация жанра проповеди: это проповедь в мире пошатнувшихся устоев и ценностей, синтез церковной и светской литературы (собственно проповеди и собственно литературы), проповедь с очень явной долей лирического начала, в которой особое внимание уделяется вопросам литературы и эстетики. Это очень знаменательно — ведь, вроде бы «уходя» из области привычного и ему, и его современникам литературного творчества, Гоголь в своей новой и странной книге постоянно анализирует проблемы эстетики.

Известно, как напряженно Гоголь искал ответы на главные вопросы и при этом старался избежать односторонности. Синтез жанров, многожанровость помогали выразить это ощущение и понимание сложности, а порой нелогичности реальной жизни. В основе проповеди лежит совсем другая интенция — не просто стремление найти опору, общий знаменатель и вектор человеческого существования, но сама сущность проповеди предполагает некое твердое знание у проповедующего. Книга переписки держится на взаимодействии двух амбивалентных начал. Цикличность, многожанровость и мно-гопроблемность, характерные для литературы рубежа ХУШ-Х1Х вв., отражали осуществлявшийся переход к релятивистскому мышлению, к осознанию относительности любого знания. Отсюда же поиск новых нарративных стратегий, среди которых мно-госубъектность повествования — едва ли не самый главный прием. Мы хорошо знаем, как важна в гоголевской прозе 30-х годов усложненная система повествования. Даже там, где нет фигуры рассказчика (вроде Панька) или собственной речи героя (как в «Записках сумасшедшего»), у Гоголя все слишком непросто. Б.М. Эйхенбаум в знаменитой работе с говорящим названием «Как сделана «Шинель» Гоголя» показал сложный внутренний механизм повествовательной ткани повести. А в «Выбранных местах.» писатель словно бы перестает играть с читателем, отказывается от масок, от приемов. Он говорит, по словам Вяземского, не от лица вымышленного героя, а от себя, и в этом плане «Выбранные места.» — это в полной мере лирическое произведение. И.С. Аксаков, в 1881 году публикуя впервые статью Гоголя «Борис Годунов. Поэма Пушкина», во вступительной заметке писал, что это произведение «замечательно. сочетанием юмористического таланта, несомненно проявляющегося на первых страницах, с тем лиризмом (очень еще тогда молодым), который был всегда, так сказать, подпочвой художественного реализма нашего великого писателя» [12, с. 475].

3 Достоверность придают и даты, проставленные в письмах, что подметил П.А. Вяземский.

В завещании, предваряющем текст писем, содержится признание в любви к соотечественникам («я вас любил!»), сопровождающееся фразой «Прочь, пустое приличие!». В этой фразе для автора — осознание того, что он нарушает определенные приличия-границы и каноны, обнажая душу. В предшествующих гоголевских произведениях подлинное авторское «я» скрывалось за всем тем, что подразумевает художественность, высокие порывы и душевная трепетность как бы прорывались сквозь сарказм, иронию или бесстрастность рассказа. В переписке это «я» обнажается, оно одновременно становится основным предметом повествования и формирует саму ткань повествования. Автор отказывается от всяческих масок, от «узаконенного обмана» «созданий художественных» (П.А. Вяземский): здесь нет не только фигур рассказчиков либо других посредников рассказывания, но и стилистической маски, все произносится серьезно и прямо, буквально и даже наивно. В статье о Карамзине Гоголь пишет, что особенно ценит в этом литераторе: автора, который прямо, смело и благородно говорит правду.

Стирание грани между словесностью и реальностью, между художественным текстом и нехудожественным становится едва ли не главной особенностью «Выбранных мест.». Тема границы вообще и границы между искусством и действительностью в частности давно волновала Гоголя. В тех же «Арабесках» звучал этот мотив, и особенно отчетливо — в повести «Портрет».

Сопоставление «Арабесок» и «Выбранных мест.» позволяет, на наш взгляд, приблизиться к пониманию своебразия последнего сборника Гоголя. Типологическая близость их, родственность подчеркивает их генетические отличия: «Арабески» — произведение прежде всего литературное, о «Выбранных местах.» так категорично сказать нельзя. Странность «Арабесок» — в их причудливости, и нарочитой, и невольной. Странность «Выбранных мест.» — в особом созвучии (которое можно назвать и столкновением) художественно-смысловых линий: эстетической и морально-религиозной (отвергающей порой художественность), литературной и публицистической, проповеднического слова-знания и релятивистской многожанровости.

Литература

1. Гоголь Н.В. Пол. собр. соч. / ред.: Н.Ф. Бельчиков, Б.В. Томашевский; АН СССР. Ин-т рус. литературы (Пушкинский дом). Т. 8: Статьи. — М., 1952.

2. Лотман Ю.М. Текст как семиотическая проблема // Лотман Ю.М. Избр. статьи. — Таллинн: Александра, 1992. — Т. 1.

3. Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. / ред.: Н.Ф. Бельчиков и др.; АН СССР. Ин-т рус. литературы (Пушкинский дом). Т. 13. — М., 1952.

4. Виноградов И.А. Самая патриотическая книга нашей словесности («Выбранные места из переписки с друзьями» Николая Гоголя) // Литературный факт. — 2017. — № 5. — С. 416-426.

5. Анненкова Е.И. «Рим» и «Выбранные места из переписки с друзьями»: от римского текста к русскому // Творчество Гоголя в контексте европейских культур. Взгляд из Рима. 17 Гоголевские чтения. — М.; Новосибирск: Новосибирский изд. дом, 2017. -С. 52-62.

6. Сартаков Е.В. Выбранные места из переписки с друзьями Н.В. Гоголя: помещик и крестьянин // Вестник Московского университета. Сер. 10: Журналистика. -2013. — № 3. — С. 57-71.

7. Григорьев А.А. Гоголь и его последняя книга // Русская эстетика и критика 4050-х годов XIX века / подгот. текста, сост., вступ. статья и примеч. В.К. Кантора и А.Л. Осповата. — М.: Искусство, 1982.

8. Вяземский П.А. Собр. соч.: в 2 т. — М.: Художественная литература, 1982. —

Т. 2.

9. Воропаев В.А. Переписка с друзьями Николая Гоголя как литературная проповедь // Электронный ресурс. Режим доступа: https:// https://rusk.ru/st.php?idar=27292.

10. Виноградов И.А. Неизданный Гоголь. — М.: ИМЛИ РАН, Наследие, 2001.

11. Анненкова Е.И. Письма Гоголя к о. Матвею и Белинскому: духовно-творческое самоопределение светского писателя в свете автобиографических сочинений Григория Богослова // Гоголь как явление мировой литературы: сб. ст. по материалам Межд. науч. конф., посвященной 150-летию со дня смерти Н.В. Гоголя / под ред. Ю.В. Манна. — М.: ИМЛИ РАН, 2003. — С. 278-285.

12. Манн Ю.В. Комментарии // Гоголь Н.В. Собр. соч.: в 7 т. — М.: Художественная литература, 1986. — Т. 6. — С. 454-540.

Поступила в редакцию 25 сентября 2019 г.

UDC 821.161.1

DOI: 10.21779/2542-0313-2019-34-3-31-37

To the question of the genre originality of «The Selected Passages from Correspondence

with Friends» by Nikolai Gogol

K.K. Dzhafarova

Dagestan State University; Russia, 367000, Makhachkala, M. Gadzhiev st., 43a; [email protected]

The article analyses the unique genre of «The Selected Passages from Correspondence with Friends» in the context of the Gogol’s genre system.

The object of the research is a cycle genre as the form important not only for works of the writer, but also for development of the Russian literature of the 19th century. Two Gogol’s collections -«Arabesques» and «The Selected Passages.» — in terms of contents, composition and author’s message are compared, their typological commonality is revealed.

The author considering special type of cyclization of Gogol’s work, allocates synthesis of various literary traditions in the book — church and secular — and pays attention to the type of their interaction consisting in contradictory connection of the mutually exclusive genre principles.

The specificity of the genre nature of «The Selected Passages.» is also defined by the author’s opinion on overcoming «literary nature» and borders between artistic and inartistic words.

Keywords: genre, cycle, composition, sermon, author.

Received 25 September, 2019

Выбранные места из переписки с друзьями 👍

Выбранные места из переписки с друзьями.

Выбранные места из переписки с друзьями – публицистический сборник.

В основе “Выбранных мест…” лежат письма Гоголя реальным лицам, своим друзьям (в общей сложности книга состоит из 31 письма). Все адресаты обозначены в тексте инициалами, большинство которых легко расшифровывается. Например: “Н. М. Я-ву” – Языкову; “А.

О. С-ой” – Смирновой-Россет; “В. А. Ж-му” – Жуковскому и т. д.). Готовя книгу, автор просил некоторых адресатов вернуть письма, чтобы воспользовать­ся

ими.

На сегодняшний день не представляется возможным узнать, вносил ли Гоголь в эти письма редакторские правки, но большинство исследователей склоняется к тому, что такие правки имели место.

Весьма ощутимый удар нанесла книге цензура: пять писем-статей были исключены вовсе, в других сделаны купюры и исправлены отдельные места. Встревоженный и огорченный Гоголь жалуется графине Анне Михайловне Виельгорской.

Цензурные мытарства нового произведения Гоголя были осложне­ны тем, что ряд глав “Выбранных мест” попадал под новые правила публикации светских “сочинений и переводов, заключающих

в себе предметы духовные, в каком бы виде они ни были”. Вердикт, вынесенный духовным цензором, был краток и малоутеши­телен. Размашистым почерком, густыми чернилами поперек рукописных гоголевских листов он начертал: “Не может быть напечатано, потому что понятия о Церкви Русской и духовенстве конфузны. Особенно резко звучит этот отзыв на фоне непоколебимой веры самого Гоголя в истинность созданного им образа православного русского духовенства

Как проповедь, книга Гоголя ориентирована прежде всего на апостольские послания, в первую очередь любимого им святого апостола Павла, который “всех наставляет и выводит на прямую дорогу” (из письма Гоголя к сестре Ольге Васильевне от 20 января (н. ст.) 1847 года. Далее эта традиция идет через послания святых отцов (Афанасия Великого, Василия Великого, Григория Нисского), хорошо знакомые Гоголю.

В гоголевскую эпоху традиция церковного слова жила в проповеднической литературе, наиболее выдающимися представителями которой были святитель Филарет Московский и архиепископ Херсонский Иннокентий. Без сомнения, стиль Гоголя питался не только книжными, но и живыми истоками – постоянно слышимыми им церковными проповедями.

В Риме он работал над вторым томом “Мертвых душ”, начатым еще в 1840 г. Работа эта с перерывами будет продолжаться в течение почти 12 лет, т. е. почти до самой смерти Гоголя. Современники с нетерпением ждали продолжения поэмы, однако вместо нее в 1847 г. в Петербурге выходят “Выбранные места из переписки с друзьями”, двойной целью которых (как Гоголь это для себя сформулировал) было объяснить, почему до сих пор не написан второй том, и подготовить читателей для его последующего восприятия. “Выбранные места” утверждали идею духовного жизнестроения, целью которого было бы создание “идеального небесного государства”. Последнее, однако, привязывалось к реальной государственной бюрократической машине.

Служение русскому монарху, государственная служба приобретали у Гоголя религиозное значение. Другая проблема, поставленная книгой, – переосмысление функции художественной литературы, переставшей быть “учительной”. Отсюда – требование прямой дидактики и вместе с тем отречение от своих прошлых созданий.

В “Предисловии” к “Выбранным местам” Гоголь прямо утверждал, что его сочинения “почти всех привели в заблуждение насчет их настоящего смысла”. Собственно, все надежды на прояснение истинного смысла своего творчества Гоголь возлагал именно на второй том “Мертвых душ” (по свидетельству Тарасенкова, Гоголь говорил: “Из него могли бы все понять и то, что неясно у меня было в прежних сочинениях”). Другой современник Гоголя, в 1848 г. беседовавший с ним о “Мертвых душах”, вспоминал: “…я… его прямо спросил, чем именно должна кончиться эта поэма.

Он, задумавшись, выразил затруднение высказать это с обстоятельностью. Я возразил, что мне только нужно знать, оживет ли как следует Павел Иванович? Гоголь, как будто с радостию, подтвердил, что это непременно будет и оживлению его послужит прямым участием сам Царь и первым вздохом Чичикова для истинной прочной жизни должна кончиться поэма. … А прочие спутники Чичикова в “Мертвых душах”? – спросил я у Гоголя: и они тоже воскреснут? – “Если захотят”, – ответил он с улыбкою”.

Собственно, и само название поэмы (“мертвые души”) предполагало возможность обратного: существования душ “живых”). Залогом того и должно было стать воскрешение главного героя для новой “прекрасной” жизни, а также появление новых, по сравнению с первым томом, “положительных” персонажей: образцовых помещиков (Костанжогло и Василий Платонов), чиновников, героев, которые могли бы восприниматься как alter ego самого автора (напр., Муразов) и о которых мы знаем по пяти сохранившимся главам черновых редакций.

1 января 1852 г. Гоголь наконец сообщает, что второй том “совершенно окончен”. В конце же января в Москву приезжает отец Матвей, духовный отец Гоголя. Содержание их разговоров, имевших место в эти дни, остается неизвестным, но существует косвенное свидетельство, что именно отец Матвей посоветовал Гоголю сжечь часть глав поэмы, мотивируя то вредным влиянием, которое они могут иметь на читателей. Так, в ночь с 11 на 12 февраля 1852 г. происходит сожжение беловой рукописи второго тома.

Впоследствии судьбу Гоголя Андрей Белый назвал “страшной местью”, сравнив отца Матвея со страшным всадником на Карпатах: “…земля совершила над ним свою Страшную месть. Лик, виденный Гоголем, не спас Гоголя: этот лик стал для него “всадником на Карпатах”. От него убегал Гоголь”. Гоголь умер 21 февраля 1852 г. – десять дней спустя после сожжения рукописи поэмы.

На его надгробном памятнике были высечены слова пророка Иеремии: “Горьким словом моим посмеюся”.

избранных отрывков из переписки с друзьями — Цифровая библиотека Большого Феникса

Избранные отрывки из переписки с друзьями — Цифровая библиотека Большого Феникса — OverDrive ×

Вам могут быть доступны другие названия. Войдите, чтобы увидеть полную коллекцию.

Николай Гоголь написал друзьям письма, ни одно из которых не было высокопоставленным. Здесь воспроизведены многие (буквы, а не носы).

---

Доступность может меняться в течение месяца в зависимости от бюджета библиотеки. Вы по-прежнему можете удерживать титул, и он будет автоматически заполнен, как только титул снова станет доступен.

Формат OverDrive Read этой электронной книги имеет профессиональное повествование, которое воспроизводится, пока вы читаете в браузере. Узнайте больше здесь.

Закрывать

Вы достигли максимального количества наименований, которые в настоящее время можете рекомендовать для покупки.

Ok

Время сеанса истекло.Пожалуйста, войдите в систему еще раз, чтобы вы могли продолжать заимствовать заголовки и получать доступ к страницам «Ссуды», «Список желаний» и «Удержания».

Если проблема не исчезла, выполните следующие действия, чтобы войти в систему.

Добавьте библиотечную карточку в свою учетную запись, чтобы брать книги, размещать удержания и добавлять книги в свой список желаний.

Есть карта? Добавьте его сейчас, чтобы начать заимствовать из коллекции.

Библиотечную карточку, которую вы добавили ранее, нельзя использовать для выполнения этого действия. Пожалуйста, добавьте свою карту еще раз или добавьте другую карту. Если вы получили сообщение об ошибке, обратитесь за помощью в свою библиотеку.

Констебль, переписка, том 5, Разные друзья

Варианты доставки

Выберите CountryUnited KingdomUnited Штаты AmericaCanadaGermanyFrance ———- AfghanistanÅland IslandsAlbaniaAlgeriaAmerican SamoaAndorraAngolaAnguillaAntarcticaAntigua и BarbudaArgentinaArmeniaArubaAustraliaAustriaAzerbaijanBahamasBahrainBangladeshBarbadosBelarusBelgiumBelizeBeninBermudaBhutanBoliviaBonaire, Синт-Эстатиус и SabaBosnia и HerzegovinaBotswanaBouvet IslandBrazilBritish Индийский океан TerritoryBrunei DarussalamBulgariaBurkina FasoBurundiCambodiaCameroonCape VerdeCayman IslandsCentral африканских RepublicChadChileChinaChristmas IslandCocos (Килинг) IslandsColombiaComorosCongo (Демократическая Республика ) CongoCook IslandsCosta RicaCôte d’IvoireCroatiaCubaCuraçaoCyprusCzechiaDenmarkDjiboutiDominicaDominican RepublicEcuadorEgyptEl SalvadorEquatorial GuineaEritreaEstoniaEswatiniEthiopiaFalkland IslandsFaroe IslandsFijiFinlandFrench GuianaFrench PolynesiaFrench Южный TerritoriesGabonGambiaGeorgiaGhanaGibraltarGreeceGreenlandGrenadaGuadeloupeGuamGuatemalaGuineaGuine а-BissauGuyanaHaitiHeard остров и McDonald IslandsHoly SeeHondurasHong KongHungaryIcelandIndiaIndonesiaIranIraqIrelandIsraelItalyJamaicaJapanJordanKazakhstanKenyaKiribatiKorea (Корейская Народно-Демократическая Республика) Корея (Республика) KuwaitKyrgyzstanLao Народная Демократическая RepublicLatviaLebanonLesothoLiberiaLibyaLiechtensteinLithuaniaLuxembourgMacedonia, бывшая югославская Республика ofMacaoMadagascarMalawiMalaysiaMaldivesMaliMaltaMarshall IslandsMartiniqueMauritaniaMauritiusMayotteMexicoMicronesia (Федеративные Штаты) MoldovaMonacoMongoliaMontenegroMontserratMoroccoMozambiqueMyanmarNamibiaNauruNepalNetherlandsNew CaledoniaNew ZealandNicaraguaNigerNigeriaNiueNorfolk IslandNorthern Mariana IslandsNorwayOmanPakistanPalauPalestine, Государственный ofPanamaPapua Новый GuineaParaguayPeruPhilippinesPitcairnPolandPortugalPuerto RicoQatarRéunionRomaniaRussian Федерация РуандаСент-БартелемиСент-Елена, Вознесение и Тристан-да-КуньяСент-Китс и НевисСент-ЛюсияСент-Мартен (французская часть) Сен-Пьер е и MiquelonSaint Винсент и GrenadinesSamoaSan MarinoSao Томе и PrincipeSaudi ArabiaSenegalSerbiaSeychellesSierra LeoneSingaporeSint Маартен (Голландская часть) SlovakiaSloveniaSolomon IslandsSomaliaSouth AfricaSouth Джорджия и Южные Сандвичевы IslandsSouth SudanSpainSri LankaSudanSurinameSvalbard и Ян MayenSwedenSwitzerlandSyrian Arab RepublicTaiwanTajikistanTanzania, Объединенная Республика ofThailandTimor-LesteTogoTokelauTongaTrinidad и TobagoTunisiaTurkeyTurkmenistanTurks и Кайкос IslandsTuvaluUgandaUkraineUnited Арабские EmiratesUnited Штаты Экваторияльная Острова Уругвай Узбекистан Вануату Венесуэла Вьетнам Виргинские острова (Британские) Виргинские острова (U.S.) Уоллис и Футуна Западная Сахара Йемен Замбия Зимбабве

Купить

Купить

Варианты покупки недоступны в этой стране.

Пять десятилетий переписки с семьей и друзьями

Отредактировал Иша Попелка
Перевод Ральфа Слейтона

ISBN: 978-0-9-77-5
Объем: 245 страниц
Размер: 16.4 x 24,1 см
Дата публикации: март 2013 г.
Состав: Royal octavo
Иллюстрации: 52

Собранные здесь 121 письмо документируют жизнь Мартину его собственными словами, начиная со студенчества в Праге и Париже, после своего бегства из оккупированной нацистами Франции и отмечая его триумфы в американской эмиграции; последнее письмо датировано незадолго до его смерти в 1959 году. Они адресованы его семье и друзьям, которые вернулись домой в деревню Поличка, на чешско-моравской границе к юго-востоку от Праги.Державшийся на расстоянии немецкой оккупацией, а затем коммунизмом, Мартину так и не суждено было вернуться в Поличку, но в письме мэру, написанном в знак солидарности после августа 1938 года, он с гордостью назвал себя «своим родным сыном, который является родным сыном». далеко от своего дома, но который постоянно возвращается — хотя бы мысленно — с радостью — в эту родную страну — самую прекрасную на земле ».

В письмах содержались подробные комментарии о жизни и музыке Мартино, его контактах с некоторыми из ведущих музыкантов того времени, его решимости со смертью (едва ускользнувшей от нацистов и выживании в опасной аварии), его взаимодействии с ведущими писателями и его беспокойстве. с практическими аспектами жизни композитора — не в последнюю очередь с расположением его партитур и исполнительского материала и выплатой гонорара — значительно усложнили его жизнь в изгнании и шаткое положение его музыки с коммунистическими властями после Второй мировой Война.Человек, появившийся на этих страницах, — простой человек, в лучшем смысле этого слова, больше озабоченный благополучием других, чем он сам, и принимающий как невзгоды, так и победу с поразительным спокойствием ума. А в необычном приложении — первой публикации серии карикатур Мартину — обнаруживается озорное чувство остроумия.

Переписка с друзьями и семьей, 1941-1946

?

Справка по полнотекстовому поиску

Введите ключевое слово в это поле для поиска текста документов в этой папке.Обратите внимание, что распознавание текста лучше всего работает с четко типизированными документами и может не найти все вхождения вашего ключевого слова в этой папке.

Нет результатов по вашему запросу

Измените параметры поиска

Очистить поиск

Об изображении

[[selected_meta_data.field_title [0]. значение]]

Регистрационный номер
[[selected_meta_data.field_identifier_accession [0] .value]]

Дата (даты) материалов
[[selected_meta_data.field_date [0] .value]]

Описание
[[selected_meta_data.field_description [0].ценить ]]

Статус авторских прав
[[selected_meta_data.field_rights_copyright_status [0] .value]]

Кредитная линия
[[selected_meta_data.field_title_alternative [0] .value]]

Физическое описание
[[selected_meta_data.field_format [0]. значение]]

Цифровой идентификатор
[[selected_meta_data.field_identifier [0] .value]]

Фотограф (ы)

[[Contributor.value]]

Цифровой идентификатор папки
[[selected_meta_data.field_relation_container_digid [0] .value]]

Серийный номер
[[selected_meta_data.field_relation_is_part_of_sn [0] .value]]

Номер подсерии
[[selected_meta_data.field_relation_is_part_of_subsn [0] .value]]

Создатель архива
[[selected_meta_data.field_creator [0] .value]]

Использование статуса ограничения
[[selected_meta_data.field_rights_use_restrictions [0] .value]]

Примечание об ограничении использования
[[selected_meta_data.field_rights_use_restrictions_no [0] .value]]

Уведомление об авторских правах
[[selected_meta_data.field_rights [0] .value]]

Нажмите, чтобы скопировать прямую ссылку
Просмотреть дополнительную информацию о папке>

Циркулярные письма друзьям (для мимеографии)

В этот раздел входят письма, напечатанные, отпечатанные на мимеографе и отправленные нескольким друзьям. Он отправлял сезонное письмо в день праздника, праздника, естественного сезона или богослужебного времени или ближе к ним.g., Рождество, Пасха, Великий пост, Пятидесятница, середина лета, Новый год и т. д.

Эта подгруппа записей не делится на серии и расположена в хронологическом порядке.

это стало совершенно невозможно. осталось еще более четырех недель. осталось еще более четырех недель. осталось еще более четырех недель. Новогодняя почта

#	Дата	От / до	Первые строки	Паб ✓	Заметки
	г / м / д	Мертон		Сканирование ✉
1.	1962.05.11	прочее от Merton	Меморандум : Резюме моей позиции относительно ядерной войны и мира. 1. Я не		не новая теория, не чистый пацифизм, не одностороннее разоружение, а «массовая, тотальная, уничтожающая война с ядерным или любым другим оружием … противоречащая христианским этическим стандартам» — включает бомбардировки уничтожения и безоговорочную капитуляцию / Эдвард Теллер — первый ядерный удар аморально и плохая тактика / ограниченная война «Детальный вид»
2.	1963 / нет / нет?	прочее от Merton	Простите за то, что я ответил вам формальным письмом, но я получаю так много запросов, как ваш	✓	бланк письма о Мертоне на мимеографе «Детальный вид»
3.	1965/02/28	TLS [x] от Merton	Прошу прощения за мою попытку ответить вам формальным письмом.По мере приближения Великого поста мне		форма письма от «Quinquagesima Sunday 1965» / рукописная заметка к письму «Мы молимся за тебя, Джозеф. Имей храбрость» (подпись) Бр. Данстон «Детальный вид»
4.	1965/12/25? (# 01)	TL [c] от Merton	Ненавижу прибегать к мимеографическим письмам, но для меня стало совершенно невозможно ответить	✓	[с надписью «РОЖДЕСТВЕНСКОЕ ПИСЬМО 1965 года»] «Детальный вид»
5.	1965/12/25? (# 02)	TLS [x] от Merton	Ненавижу прибегать к мимеографическим буквам, но теперь для	✓	длинная версия «РОЖДЕСТВЕНСКОГО ПИСЬМА 1965 ГОДА ГЕФСИМАНСКОЕ АББАТИ» «Детальный вид»
6.	1966.12.25 (№ 01)	TALS [x] из Мертона	Извини, мне только что пришлось отказаться от всякой надежды ответить на большую часть моей рождественской почты лично.	✓	[с надписью «Рождественское утро 1966 года» — фотокопия из файла «Каргас, Гарри»] «Детальный вид»
7.	1966/12/25 (№ 02)	TALS [x] из Мертона	Даже с помощью мимеографа невозможно адекватно позаботиться обо всех, признайте		[помечено «РОЖДЕСТВО — НОВОГОДНЕЕ ПИСЬМО 1966–1967» — бумажную копию см. В файле «Гершер, Ириней»] «Детальный вид»
8.	1966 / нет / нет? (# 01)	стенограмма из Мертона	В течение многих лет ходили праздные слухи, что я покинул Гефсиманский монастырь, где я сделал	✓	[помечено «Заявление друзьям 66» из опубликованных писем — см. Также копии в файлах «Форест, Джеймс» и «Дуглас, Джеймс»] «Детальный вид»
9.	1966 / нет / нет? (# 02)	прочее [x] от Merton	В течение многих лет ходили праздные слухи, что я покинул Гефсиманский монастырь, где я сделал		[помечено как «Заявление друзьям 66» — см. Также Подраздел E.1, «Заявление о католическом содружестве мира (CPF)» — эта копия подписана и исправлена ​​- см. Также копии в «Форест, Джеймс» и « Дуглас, Джеймс «досье] «Детальный вид»
10.	1966 / нет / нет? (# 03)	прочее [x] от Merton	В течение многих лет ходили праздные слухи, что я покинул Гефсиманский монастырь, где я сделал		[с пометкой «Заявление» — скопировано из Подраздела E.1 «Заявление о католическом содружестве мира (CPF)»] «Детальный вид»
11.	1967.01.22	TLS [x] от Merton	Некоторые писали, что им понравилось мое рождественское письмо с мимеографией, и призвали меня продолжать мимеографию	✓	[помечено «Septuagesima Sunday 1967» — фотокопия из файла «Cargas, Harry»] «Детальный вид»
12.	1967/02 / нет? (# 01)	TL [c] от Merton	Последнее письмо, отпечатанное на мимеографе, заканчивается, и до	✓	[с пометкой «Пост 67»] «Детальный вид»
13.	1967/02 / нет? (# 02)	TALS от Мертона	Последнее письмо, отпечатанное на мимеографе, заканчивается, и до	✓	[с пометкой «Пост 67»] «Детальный вид»
14.	1967/02 / нет? (# 03)	TLS [x] от Merton	Последнее письмо, отпечатанное на мимеографе, заканчивается, и до	✓	[с пометкой «Пост 67»] «Детальный вид»
15.	26.03.1967 (№ 01)	TLS [x] от Merton	Здесь была прекрасная теплая Пасха, хотя в последних новостях с Восточного побережья жалуются	✓	[с надписью «Пасха 67» — длиннее углерода (следующая запись)] «Детальный вид»
16.	26.03.1967 (№ 02)	TL [c] от Merton	Здесь была прекрасная теплая Пасха, хотя в последних новостях с Восточного побережья жалуются	✓	[с надписью «Пасха 67»] «Детальный вид»
17.	14.05.1967 (№ 01)	TLS [x] от Merton	Основная новость в этом сезоне — посвящение в священство моего старого друга	✓	[с надписью «PENTECOST 1967» — немного короче оригинальной углеродной банки (см. Следующую запись)] «Детальный вид»
18.	14.05.1967 (№ 02)	TAL [c] из Мертона	Главная новость в этом сезоне — посвящение в священство моего старого друга Дэна Уолша	✓	[помечено как «Пятидесятница 67»] «Детальный вид»
19.	1967/07 / нет? (# 01)	TLS [x] от Merton	Недавно я услышал о следующем странном событии. Фрэнк Шид в Лондоне проснулся		[почти идентичен углеродному — без лейбла MIDSUMMER 1967 (см. Следующую запись)] «Детальный вид»
20.	1967/07 / нет? (# 02)	TL [c] от Merton	Недавно я услышал о следующем странном событии.Фрэнк Шид в Лондоне проснулся в четыре часа девятого утра.	✓	[с пометкой «Середина лета 67»] «Детальный вид»
21.	1967/07 / нет? (# 03)	TLS от Merton	Недавно я услышал о следующем странном событии. Фрэнк Шид в Лондоне проснулся в четыре часа девятого утра.	✓	[мимеографическая копия с мимеографической подписью] «Детальный вид»
22.	1967/12 / нет?	TLS [x] от Merton	Этот год пролетел быстро и не без печалей. Помимо смерти Виктора Хаммера прошлым летом	✓	[помечено «РОЖДЕСТВЕНСКОЕ ПИСЬМО 1967 ГОДА»] «Детальный вид»
23.	01.01.1968 (№ 01)	TLS от Merton	в этом году обрушилась лавиной: так было всегда, но особенно в 1967 году.Новости от друзей	✓	[помечено «НОВОГОДНЕЕ ПИСЬМО 1968»] «Детальный вид»
24.	01.01.1968 (№ 02)	TLS [x] от Merton	Рождественская почта в этом году обрушилась лавиной: так было всегда, но гораздо больше в 1967 году. Новости	✓	[помечено — «НОВОЕ ПИСЬМО 1968»] «Детальный вид»
25.	1968/02 / нет? (# 01)	TALS от Мертона	Приближение Великого поста еще раз заставляет меня осознать, что единственный способ справиться с грудой писем	✓	[помечено «ПРЕДПОСТОЯННОЕ ПИСЬМО 1968 года» — примечание Мертона после последней строчки: «Да возрастет ты в любви. Да будет тебе радость!» (повторяется чужим почерком)] «Детальный вид»
26.	1968/02 / нет? (# 02)	TL [c] от Merton	Приближение Великого поста еще раз заставляет меня осознать, что единственный способ справиться с грудой писем	✓	[с пометкой «ПРЕДПОСТОЯЩЕЕ ПИСЬМО 1968 года»] «Детальный вид»
27.	1968/02 / нет? (# 03)	TALS от Мертона	Приближение Великого поста еще раз заставляет меня осознать, что единственный способ справиться с грудой писем		[помечено «ПИСЬМО 1968» — Мертон пишет пером записку, в которой говорится против жестокого обращения с животными (эксперименты на животных): «Я думаю, вы правы, выступая против вивисекции.Надо уважать жизнь . Лучшая ТМ. «] «Детальный вид»
28.	1968/04 / нет? (# 01)	TLS от Merton	Пока я пишу это, на земле лежит снег от снежной бури, которая была у нас на днях, но солнце сейчас	✓	[помечено «ПАСХАЛЬНОЕ ПИСЬМО 1968 года»] «Детальный вид»
29.	1968/04 / нет? (# 02)	TL [c] от Merton	Пока я пишу это, на земле лежит снег от снежной бури, которая была у нас на днях, но солнце сейчас	✓	[частичная копия — помечена «ПАСХАЛЬНОЕ ПИСЬМО 1968 года»] «Детальный вид»
30.	1968/04 / нет? (# 03)	TL от Мертона	Пока я пишу это, на земле лежит снег от снежной бури, которая была у нас на днях, но солнце сейчас	✓	[помечено «ПАСХАЛЬНОЕ ПИСЬМО 1968 года»] «Детальный вид»
31.	1968/04 / нет? (# 04)	TL [c] от Merton	Пока я пишу это, на земле лежит снег от снежной бури, которая была у нас на днях, но солнце сейчас	✓	[помечено «ПАСХАЛЬНОЕ ПИСЬМО 1968 года»] «Детальный вид»
32.	1968/05 / нет? (# 01)	TL [x] из Мертона	Мое пасхальное письмо было написано за пару недель до Пасхи, и, конечно, от него мало пользы от моего	✓	[помечено «ПАСХАЛЬНОЕ ВРЕМЯ 1968»] «Детальный вид»
33.	1968/05 / нет? (# 02)	TL [c] от Merton	Мое пасхальное письмо было написано за пару недель до Пасхи, и, конечно, от него мало пользы от моего	✓	[помечено «ПАСХАЛЬНОЕ ВРЕМЯ 1968»] «Детальный вид»
34.	1968/07 / нет? (# 01)	TLS [x] от Merton	По разным причинам я был очень занят в мае и июне, поэтому в июле и в части августа я	✓	[помечено «ПИСЬМО В ЛЕТНЮЮ ЧАСТЬ 1968 года»] «Детальный вид»
35.	1968/07 / нет? (# 02)	TL [x] из Мертона	По разным причинам я был очень занят в мае и июне, поэтому в июле и в части августа я	✓	[рабочая копия (?) Для формы письма с пометкой «ПИСЬМО В ЛЕТНЮЮ ЧАСТЬ 1968»] «Детальный вид»
36.	1968/09 / нет? (# 01)	TLS [x] от Merton	Как вы знаете, я все больше сокращал письма и теперь мои контакты будут почти	✓	[помечено «ОСЕНЬ 1968»] «Детальный вид»
37.	1968/09 / нет? (# 02)	TALS от Мертона	Как вы знаете, я все больше сокращал письма и теперь мои контакты будут почти	✓	[с надписью «ОСЕНЬ 1968» — рукописная аннотация Мертона: «Пожалуйста, не передавайте это в типографии до 12 сентября !!» (на следующий день после его полета из Кентукки для путешествия по американскому Западу и Азии)] «Детальный вид»
38.	1968/11/09	TL [x] из Мертона	Этот информационный бюллетень не является ответом на почту, потому что я не получал почту во время этой азиатской поездки …	✓	[с надписью «Азиатское письмо 1» — написано из Нью-Дели, Индия — фотокопия из файла «Каргас, Гарри» — см. Также текст письма, отправленного Br. Патрика Харта для распространения в файле корреспонденции Харта] «Детальный вид»
39.	1981/01 / нет?	другое	Дорогой друг, из письма, потому что так много просьб.		[рабочие заметки Уильяма Шеннона] «Детальный вид»

Переписка Ханны Арендт и Мэри Маккарти, 1949-1975, Ханна Арендт и Мэри Маккарти

Переписка между Натали Портман и Джонатаном Сафраном Фоером скоро будет забыта, а остальная переписка останется.Вернемся к тем временам, когда написание писем было больше связано с завоеванием доверительных отношений и дружбы и менее очевидно было уловкой средств массовой информации. Чтение чьих-либо писем дает нам возможность заглянуть в их личную жизнь — вот почему мы их любим. Если вы когда-нибудь задумывались, что сочиняют некоторые из ваших любимых современных писателей, когда они не шлифуют проекты книг, которые впоследствии изменят мир, ознакомьтесь с этим списком.

Too Brief a Treat: The Letters of Truman Capote
Трумэн Капоте был известен своей скрупулезностью в своей профессиональной работе, но его письма были совершенно противоположными.Иногда нацарапанный за безумные пять минут или написанный, не задумываясь, из-за эмоций в их строках, Капоте писал так, как будто он всегда наклонялся, чтобы шепнуть вам на ухо. Его переписку редко можно было классифицировать как «холодную», даже если он делал профессиональный запрос, например, писал Элизабет Эймс — тогда руководившей в Яддо — от имени молодой писательницы по имени Патрисия Хайсмит, чья работа, по мнению Капоте, обладала настоящим талантом (Хайсмит позже была принята в Яддо, где написала часть своего первого романа «Незнакомцы в поезде»).

In Tearing Haste: Letters Between Deborah Devonshire и Patrick Leigh Fermor
Дебора Митфорд, герцогиня Девонширская и младшая из шести сестер Митфорд, приглашает британского писателя и получателя OBE Патрика Ли Фермора в свой королевский дом, визит, который вспыхивает наполовину -век дружбы и искрометной переписки. Когда они начали писать друг для друга в начале 1950-х годов, Фермор заработал себе репутацию уважаемого автора, но Митфорд, по общему признанию, никогда не могла заставить себя читать его книги, утверждая, что она не очень хороший читатель.Но Митфорд недооценивает себя: их обмен изощренным, остроумным и часто полон энергии и лирической красоты, косвенно документируя культурные и социальные вехи. В этой коллекции представлен впечатляющий список эпизодических «появлений», включая Эвелин Во, Фреда Астера и Джона Ф. Кеннеди.

Зора Нил Херстон: Жизнь в письмах
Зора Нил Херстон стала известной литературной фигурой после публикации книги «Их глаза смотрели на Бога». Но Херстон написала гораздо больше, чем опубликовала за свою жизнь, и, когда она умерла, в ее поместье было множество рукописей рассказов, очерков, пьес и многого другого.Этот сборник примерно из 600 писем, написанных разным людям, включая писателей Лэнгстона Хьюза и У. Дюбуа — прекрасное отражение жизни Херстон, проблем, с которыми она столкнулась, и дверей, которые она открыла для других.

Привычка к существованию: письма Фланнери О’Коннор
Для любого, кто хотя бы незначительно является поклонником Фланнери О’Коннор, этот сборник дает прекрасную возможность заглянуть в очень человечную сторону автора. Юмористический, сердитый, высокомерный, любопытный: здесь раскрываются самые разные грани Фланнери О’Коннор.Что может заинтересовать читателей, так это некоторые из (300) писем, которыми обменивались «Бетти» Хестер и О’Коннор, чьи интеллектуальные обмены заложили основу мощной эпистолярной дружбы для затворницы Хестер, и чьи письма были запечатаны за 20 лет до этого. они могут быть частично выпущены здесь.

Размышляя о доме: письма Уильяма Фолкнера к матери и отцу
Печально известная сложность Уильяма Фолкнера в его переписке с родителями смещается в более мягкую сторону.Эти письма показывают другую личность, которую редко замечают лишь немногие. В письмах, составленных за короткий промежуток времени с 1918 по 1925 годы, нам дается представление о жизни Фолкнера до его возвращения домой, чтобы учиться в Университете Миссисипи, включая подробности его путешествий в Нью-Хейвен, Нью-Йорк, Париж и Новый Орлеан. . Во время своего пребывания в канадских летчиках Королевских ВВС Фолкнер размышлял о своих тренировках и самой войне. Его чувство тоски по дому и семье в Оксфорде, мисс., дает нам лучшее представление о том, кем был Фолкнер в молодости, формируя писателя, которым он станет.

Торговые двенадцать: Избранные письма Ральфа Эллисона и Альберта Мюррея
Для любителей музыки и литературы этот сборник стоит на полке. Когда в 1950 году американский литературный и джазовый критик Альберт Мюррей и писатель Ральф Эллисон начали свою переписку, Эллис был в Нью-Йорке, а Мюррей — в Алабаме. Их письма на удивление забавны, они полны анекдотов и мнений практически обо всем: от их семей до современных писателей и великих музыкантов до достижений афроамериканцев за десятилетия.Их восхищение друг другом становится очевидным, поскольку Эллисон пишет: «Ты единственный, кому я действительно пишу, и кроме дикой русской цыпочки девушки, которая сейчас в Штатах и ​​которая не напишет домой, чтобы поесть. измени, мой единственный друг. » Дружба писателей продлилась до смерти Эллисона в 1994 году, но этот тщательно подобранный набор писем перенесен с 1950 по 60 годы.

Между друзьями: Переписка Ханны Арендт и Мэри Маккарти, 1949–1975 гг.
В этом сборнике мы погружаемся в два величайших ума 20-го века — умы, которые были в непосредственной близости от некоторых из самых важных людей и событий того времени.Ханна Арендт, американский философ и политолог немецкого происхождения, разделяла завидную дружбу на континентах с Мэри Маккарти, американским писателем и литературным критиком. Обе женщины были членами Партизанского обозрения и много обсуждали Иосифа Сталина и Льва Троцкого. Сборник заметно несбалансирован, в нем вдвое больше писем, написанных Арендт. В их письмах содержались не только сплетни и подробности отношений (многие из которых касались четырех браков Маккарти), но и живые дискуссии о литературе, размахе фашизма, индивидуальной морали и здравом смысле.В их дружбе не обошлось без препятствий, например, когда Маккарти признала свою симпатию к Адольфу Гитлеру — он, казалось, утверждала она, — хотел, чтобы народ оккупированной Франции полюбил его, — что обидело Арендт, еврейку по происхождению, которая едва успела избежал нацистских лап.

Письма домой Сильвии Плат: Переписка 1950-1963 гг.
Одно из самых заметных имен во всей литературе не только за ее работу, но и за ее смерть. Эти письма позволяют заглянуть в беспокойный, блестящий ум. Что примечательно в этой коллекции, так это то, что письма охватывают 13-летнюю переписку между Сильвией Плат и ее матерью.На этих страницах читатели узнают больше о студенческих годах Плата; ее отношения, как платонические, так и романтические, а также то, что ее брак с мужчиной, которого она считала своим двойником, увеличивался и уменьшался; и рождение ее детей. В письмах есть элемент фальши, передняя платформа выставлена, чтобы оградить ее мать от глубины ее личной борьбы. Письма, опубликованные ее матерью, можно рассматривать как попытку переписать структуру жизни Плат, как ее хотела бы видеть ее мать.

Letters From Langston: From Harlem Renaissance to Red Scare and Beyond
Я рекомендую прочитать Избранные письма Лэнгстона Хьюза, но для тех, кто хочет копнуть глубже и погрузиться в опыт черных радикалов середины века, этот сборник представляет собой драгоценный камень. Хьюз, талантливый поэт и один из самых важных современных авторов американской литературы, благодаря своему творчеству стал одним из лидеров Гарлемского Возрождения. Этот сборник насчитывает 35 лет и заканчивается незадолго до смерти Хьюза в 1967 году, и его объем составляет колоссальные 440 страниц.Переписка между Хьюзом и его четырьмя лучшими друзьями — Мэттом и Эвелин Кроуфорд, а также Уильямом и Луизой Паттерсон — показывает, каково это — расти Блэком, быть левым, стойким и сосредоточенным. Это смесь политики и искусства, которая может вдохновить других в нашем нынешнем политическом климате.

Дорогие друзья. . . — Журнал Миддлбери

Когда я был учеником Грегга, я не знал, что его сын только что умер. Может, поэтому он принес нам закуски на занятия. Я помню дольки апельсина.

Грегг Хамфри ’70 был моим первым учителем в Миддлбери. Грегг был бывшим хиппи и директором начальной школы, с антиавторитарным настроем и сходством с Санта-Клаусом. Он был идеальным приемом в колледж.

В конце моей первой осени на Восточном побережье, когда листья были мертвыми и сухими, а в воздухе начинал пахнуть холодом, наш класс собрался в его доме, чтобы разложить его поленницу. На сборочном конвейере мы поворачивали наши туловища и передавали древесину из рук в руки, складывая их в его гараже на зимние месяцы.

Там, на подъездной дорожке, с охапкой дров я встретил жену Грегга, Сьюзен. Она работала в книжном магазине и в продовольственном кооперативе, а также была выпускницей Миддлбери (класс 1974 г.), бывшей учительницей и заядлым садовником. После складывания дров нам подали еду на тему «оранжевый цвет».

Знал ли я, что их сын только что умер? Что ж, оглядываясь назад, я знал, что он умер, но я не знал, что у него было , просто умерли. Мне это показалось далеким, как прошлое учителей часто сливается с древней историей.У меня было смутное ощущение, что Грегг и Сьюзен потеряли сына, но Грегг был таким веселым и всегда приносил в класс дольки апельсина. Как он мог грустить?

Вскоре после того, как я закончил колледж, Сьюзен наняла меня для расшифровки стопки рукописных писем, которые она отправила своим друзьям после того, как их сын поставил диагноз рака, и которые теперь она надеялась превратить в книгу. Письма начались в 2007 году, когда их сыну Дэну было 24 года. Именно тогда я понял, что Дэн умер всего за месяц до того, как я встретил Сьюзен и Грегг.

Расшифровка ее писем была для меня большим опытом. Ощущение, что чужие слова проходят сквозь ваши пальцы, играет с вами злую шутку, и вы на мгновение чувствуете себя этим человеком. Именно тогда меня наконец поразила реальность смерти их сына и то, как быстро она произошла до того, как я их встретила.

Через ее письма я пережил переживание Сьюзен потери сына в реальном времени — от неуверенности в диагнозе до осознания того, что он умрет.Письма начались с того, что Дэну был поставлен диагноз в 2007 году, продолжались до его смерти прямо перед тем, как я поступил в колледж в 2009 году, и продолжались до 2017 года. Я вспоминаю, как летел в самолете, уже почти расплакался из-за того, что самолеты сделали с вами, когда я открыл первую букву и начал набирать:

Дорогие друзья совместной игры и друзья книжного магазина,

Просто регистрируюсь. . . некоторые из вас упомянули, что вам действительно нравится слышать от меня. Я буду стараться держать вас в курсе время от времени.. . Мы все держимся как можно лучше, каждый по-своему. Мы полностью находимся в каком-то путешествии — все это неизвестно. Как говорится, день за днем. Я знаю, что когда Дэн чувствует усиление боли или боль в новой области, это вызывает страх. Думаю, это единственное, на что я больше всего надеюсь — что Дэн не будет слишком бояться. Может быть, именно здесь и проявится вся любовь. . . чтобы успокоить страх. . .

Любовь,
Сьюзан

Дэн Хамфри был инструктором по сноуборду в Сноу Боул колледжа Миддлбери, когда почувствовал боль в икре.Предположив, что это была лыжная травма, он начал посещать физиотерапию, но боль не исчезла. А потом он косил лужайку, когда упал в обморок от мучительной боли в икре. В отделении неотложной помощи ему сделали рентген и отправили домой с костылями. Спустя несколько недель после возвращения на МРТ им позвонил ортопед. Это был рак ткани; доктор сказал, что это настолько редкая форма рака, что шансы заразиться ею равны двойному удару молнии.

В возрасте 24 лет Дэну ампутировали ногу. Сьюзан провела исцеляющий кружок со своими друзьями, и несколько недель спустя она написала, что операция прошла успешно. «У Дэна хорошее настроение, — сказала она им, — хотя временами у него довольно много боли и бывают печальные моменты».

Почти год все было хорошо. Дэн учился, как возобновить свою жизнь с протезом ноги, и снова начал тяготеть к своему байку. Но той весной он почувствовал сильную боль в спине. МРТ показала, что его рак вернулся в виде множественных опухолей спины, и этот тип рака был неизлечимым.Радиация и химиотерапия могут уменьшить опухоли, но их практически невозможно искоренить. По дороге домой после визита к врачу, который сообщил эту новость, Сьюзен вспомнила, как Дэн обнимался со своей партнершей Натали на заднем сиденье. Натали и Дэн познакомились в Миддлбери, когда она только закончила колледж, а он работал в производственном отделе кооператива. Теперь они встречались три года, и она была заботливым существом, нежно заботясь о нем, когда ему было больно.

Сьюзен написала еще одно письмо своим друзьям и семье, чтобы сообщить им эту новость.Я тщательно отредактировал эти письма для краткости, и следующие письма являются выдержками из того, что она написала:

Май 2008 г.

Дорогие друзья и семья,

Я действительно с нетерпением жду возможности написать вам всем обновленную информацию о прогрессе и жизни Дэна. . .

Он с нетерпением ждал, что этим летом начнет свою аспирантуру в UVM — трехлетнюю программу PhD по физиотерапии. . . . И Натали должна была начать свою программу практикующей медсестры.

Мне очень жаль, что я делюсь с вами очень грустной новостью, которая потрясла нас до глубины души.

После МРТ здесь, в Мидлбери, а затем дополнительных анализов в Бостоне вчера (16 мая) мы узнали, что у Дэна есть по крайней мере еще три опухоли в нижней части спины, которые, скорее всего, вызваны его первоначальным раком. . .

Неизлечимо.

Мы действительно не знаем, сколько времени у него будет.

Я уверен, что Дэн и Натали были вместе раньше в прошлой жизни, и что они действительно найдут друг друга снова в какой-то будущей жизни.

Скорее всего, это будет самое трудное, что я пережил в своей жизни. В глубокой скорби, я твой друг,

Сьюзан / Сьюзи

PPS: Излишне говорить, что я отдал бы все, чтобы иметь возможность поменяться местами с Дэном.

Книга этих писем Сьюзан, The Path to Fernglade, , была опубликована в мае прошлого года. Письма скреплены дополнительными рассказами, стихами и комментариями о переживании потери Дэна.Из 25 писем, которые она написала, большинство было написано от руки, скопировано и отправлено группе из 30 друзей и членов семьи.

Сьюзен научилась писать письма примерно в 10 лет, когда ее семья жила на Тобаго, Вест-Индия, и она училась в английской школе-интернате на острове Барбадос. Оказавшись на острове без телефонной линии, она использовала рукописные письма в качестве своей основной эмоциональной поддержки и сказала, что в некотором роде она чувствовала, что «от этого зависит ее выживание.”

Во время болезни Дэна она снова почувствовала себя втянутой в практику письма. Она была склонна писать, когда ей хотелось, и все за один присест, без предварительного планирования. Написание для аудитории было одновременно механизмом преодоления трудностей и утешением, и она естественным образом перешла на роль «свидетеля-наблюдателя». Ее главным предметом, конечно же, был Дэн, но она также отметила рентгенолога «с оттенком изящной печали» и священника с «присутствием и богатым звучным голосом».

Однако она была на высоте, когда снова обратила это внимание на себя.Сначала стоявшая перед ней задача была настолько грандиозной, что она подошла к ней с любопытством, даже почувствовала, что это призвание. Когда стало ясно, что он не будет жить, ее чувства проявились в простых, сильных предложениях: «Я злилась, что Дэн умирает».

июль 2008 г.

Иногда У меня просто на удивление хорошо. Дэн тоже. В других случаях даже малейшая мысль может заставить меня плакать.

И иногда, то и дело, у меня даже возникало ощущение, что какой бы ужасной ни была эта ситуация (я могу даже назвать ее «ужасной»), иногда мне кажется, что все именно так, как задумано. быть.Возможно ли такое?

Продолжая письма, она размышляла, как изящно вести сына к смерти. В каком-то смысле болезнь вернула его в состояние подростка — ему были нужны родители, и все же он нуждался в отрыве от них. «Я пыталась вдохновлять, напоминать, а иногда и подметать путь», — писала она позже в своей книге.

Дэн и Натали решили пожениться тем летом, когда он начинал курс химиотерапии, и у него все еще оставались волосы.Много месяцев спустя, когда стало ясно, что лечение не помогает, Дэн и Натали вместе со Сьюзен и матерью Натали отправились в медовый месяц на остров Сент-Джон.

Часть меня хотела сказать ей: «Я здесь с моим сыном Дэном, которому делают рентген грудной клетки. Он умирает от рака, и вы, вероятно, больше его не увидите ». Но я промолчал».

В этой поездке Сьюзен описала дрейф между ролями матери, шофера и документалиста. «Я помню, как однажды сфотографировала Дэна, посмотрела на нее на экране своей камеры и задалась вопросом, будет ли это хорошим снимком для его некролога», — написала она.«Да, можно было увидеть порт на его груди, через который вводили химиотерапию, но я подумал, что мы, вероятно, сможем вырезать его».

Когда они вернулись из отпуска, состояние Дэна стало ужасным. В больнице в Миддлбери Сьюзен отвела его на рентген грудной клетки. «Я чувствовала себя между двумя мирами», — писала она. Она была в зале ожидания, когда заметила знакомого из города. «Часть меня хотела сказать ей:« Я здесь с моим сыном Дэном, которому делают рентген грудной клетки. Он умирает от рака, и вы, вероятно, больше его не увидите.«Но я промолчал».

декабрь 2008 г.

Вчера вечером, возвращаясь домой из Бостона, он сказал: «С Рождеством, было приятно узнать вас всех».

Позже он сказал: «Мама, что бы ты сделал, если бы умирал?»

Сьюзен серьезно отнеслась к вопросу. Она обдумала это, достала ручку и снова начала писать.

декабрь 2008 г.

Уважаемый Дэн,

Надеюсь, что я пишу тебе письмо, тебя не напугает.Но если бы вы умерли от рака или чего-то еще, прежде чем я умру, мне было бы очень грустно, если бы я не написал вам несколько вещей. . . .

Если ты умрешь раньше меня, я хочу, чтобы ты знала, что, хотя я буду ужасно скучать по тебе, ты все равно будешь очень реальным присутствием в моей жизни. Я не увижу тебя, но буду думать о тебе каждый день и часто буду чувствовать тебя там. . . . Я, наверное, даже поговорю с тобой. Я хотел бы, чтобы вы придумали способ подать мне знак, чтобы я знал, что это вы, и что вы здесь.Временами ты будешь рядом, я уверен, прямо за пеленой, как говорится.

Надеюсь, вы не испугаетесь. Когда придет время умирать, даже несмотря на то, что я довольно много читал о смерти, я уверен, что все равно буду немного бояться. Это естественный страх перед неизвестным. Но я надеюсь, что вы не боитесь, и я надеюсь на это и для себя. Из того, что я прочитал, когда мы умираем, мы возвращаемся в место великой любви, мира и глубокой безмятежности.

Я так сильно люблю тебя, Дэн, и благодарю тебя за то, что ты был моим сыном в этой жизни.Вы прекрасный человек, сияющая душа и настоящее благословение для нашей семьи.

Когда пришло время читать письмо Дэну, она обнаружила, что не может этого сделать. Так что она свернулась в ванной, слезы текли по ее щекам, и через дверь слушала, как Натали читает ему вслух.

В ту последнюю неделю Сьюзен была рядом с ним, доброжелательная наблюдательница. Она обратила внимание на его спину, как у «хрупкой птицы с изогнутыми крыльями, пытающейся отдышаться».Дэн разгадывал кроссворды, смотрел свое любимое детское телешоу, Артур, слушал различные джазовые компакт-диски и саундтрек к Любопытному Джорджу. В последнюю ночь ему снилось, что он горит в огне. Он проснулся с криком: «Вы, придурки! Уроды! Уроды! Доктора! Они знали все время. Они знали!» За несколько часов до смерти Дэна Грегг был с ним и Натали, и для потомков он написал следующий отчет:

Январь 2009 г.

Я подошел к нему и тогда увидел, что Дэн поднял голову и поцеловал Натали.Возможно, он поднял руку, чтобы прижать ее к своим губам, но я не уверен в этом. Это казалось невероятно долгим поцелуем, который, оглядываясь назад и теперь зная, что это был поцелуй на вечность, возможно, был тем моментом, когда я знала, что он действительно умирает. Он полностью контролировал ситуацию, и, конечно же, в течение нескольких часов.

Мы позвонили Сьюзи. Мы сделали все, что могли, чтобы поговорить с ним и быть с ним, пока она не приехала, и приехала медсестра, и мы связали Энди по телефону, и я поставил его собственный компакт-диск на проигрыватель, и затем, спокойно, он умер.

«Мы знали, что это скоро», — написала Сьюзен. «Но когда он умер, это было абсолютно шокирующим».

Мужчина по имени Том прибыл, чтобы забрать тело. «В его джинсах могло быть отверстие в колене, а на нем была небольшая лыжная шапочка, очень похожая на ту, которую носил Дэн», — написала Сьюзен. «Он почувствовал себя как дома, долго сидел с Греггом за кухонным столом и рассказывал несколько хороших историй. Он был сострадательным и приземленным; лучше всего то, что он никуда не торопился.По предложению Тома они отрезали прядь волос Дэна и сунули ему в карман записку. Затем они погрузили тело Дэна в машину Тома и смотрели, как он уезжает.

Январь 2009 г.

Я решила, что больше всего люблю плакать, когда меня охватывает любовь к Дэну.

Холодная погода служила эмоциональным коконом. «Глубокая середина зимы казалась идеальным временем для смерти», — писала она. «Не знаю, почему это так, но холодный белый снег, тихий пейзаж, уют у дровяной печи — это просто казалось правильным.И я хотел, чтобы время остановилось ». Она чувствовала связь с Дэном, но также и с большим, более мистическим присутствием. Она побывала в самых отдаленных уголках материнства — в самом необузданном месте любви.

март 2009 г.

Для меня Дэн стал синонимом любви.

Карты приходили каждый день в течение месяца. Ни одна карта Hallmark не выглядела слишком глупо, и Сьюзен купалась в «пузыре любви». Но карты на ривере неизбежно сократились до тонкой струйки.23 февраля 2009 года она отметила в дневнике: «Первый день без карточек — Дэн». А затем, на следующий день: «Карточки Дэну снова».

По мере того, как таяла земля, ореол любви вокруг смерти Дэна и эмоциональный адреналин начали исчезать. «Я помню, как была несколько потрясена, когда осознала, что люди продолжают жить своей жизнью», — написала она. «И даже времена года были переменчивыми; как посмели зима медленно уступить место весне ?! »

Когда у нее действительно было душевное спокойствие, чтобы сосредоточиться на чем-то, она была одержима ползком своего дома.

Затем закралась новая боль — не прекрасная печаль от воспоминаний о Дэне, а более темная, более ужасающая боль. Что-то близкое к страху. Во время его болезни она чувствовала себя близкой к Богу в форме прекрасных синхронизаций и необъяснимых совпадений. Но теперь эти моменты исчезли.

Буквы резко изменились; слишком обезумев, чтобы писать в то время, она описала это в письме много месяцев спустя. Она сказала, что чувствовала, что встретила вторую смерть; что, когда умер Дэн, умер и ее дух.Ее потеря самообладания была ошеломляющей и неестественной. Жизнь стала невыносимой. Когда у нее действительно было душевное спокойствие, чтобы сосредоточиться на чем-то, ее преследовали пустые пространства своего дома:

Что там происходит? И как мы можем решить проблемы с дренажом / влажностью, отоплением и т. Д. Это отражает мой собственный внутренний дом, где шок от смерти Дэна все расшатал. Старые убеждения, воспоминания, ограниченное видение, болезненные переживания / чувства. . . они все как-то встряхнулись.

Горе открыло ей чувство поиска. Вместо того, чтобы скучать по Дэну, она обнаружила, что скучает по матери, и воспоминания из ее детства начали возвращаться. В своем отчаянии она чувствовала себя нуждающейся, и ее нужда казалась постыдной. «Где-то в моей системе убеждений была идея, что нужда равняется оставлению», — писала она. «Например, если ты нуждаешься, другие тебя бросят. И у меня до сих пор есть путаница по этому поводу ». В своих письмах она рассказывала о своей боли в один конкретный момент:

Однажды ночью, проснувшись в постели, мне показалось, что я вижу сразу весь ужас мира — убийства, войны, преступления, смятение, люди, причиняющие боль друг другу.Это было совершенно ужасно, и я помолился, сказав: «Дорогой Господь, пожалуйста, прости им, они не знают, что делают. . . «Вот как мне казалось, что большинство людей хотели поступать правильно, но мы потерялись. В том числе и я. Я помню, как думал, что если я полностью потеряю ориентацию, просто запомню несколько простых правил — будь добрым и относись к другим так, как ты хотел бы, чтобы они относились к тебе. Проблема, казалось, была в моей голове — я знаю, что даже сказал себе: «Мой разум убивает меня».

Эпоха простого отсутствия сына внезапно показалась такой простой; теперь она тосковала по такому времени.Все эти месяцы она молилась Богу и даже Дэну, чтобы она снова обрела себя. «Утром со мной может быть все в порядке, а потом в определенное время днем ​​я чувствую, что это приближается», — сказала она. Год она почти не спала. Она посетила натуропата и клинику сна. Наконец, во время ежегодного медосмотра врач прописал ей Золофт.

Я подумал, может быть, я чувствую себя немного лучше; затем 21 марта, в первый день весны (?), я понял, что что-то действительно изменилось.Я просто прочно чувствовал себя здесь. Это сложно описать. . .

Что я особенно заметил, так это то, что критические голоса, которые, казалось, почти пытались меня убить, просто прекратились. Я даже не мог вспомнить того плохого, что они говорили обо мне. Чувство облегчения и освобождения от такой безжалостной самокритики было совершенно необычным.

«Единственная негативная реакция на Золофт заключалась в том, что я не могла плакать», — сказала она мне. «Но меня это устраивало.”

Так начался путь к выздоровлению. Во-первых, она глубоко ценила свое здравомыслие, и каждая простая домашняя деятельность казалась ей благословенной. В том году ей исполнилось 60 лет, и жизнь пошла рядом с ней медленно и красиво. Она посадила дерево в честь Дэна, хотя оно выглядело несколько несоразмерно размеру мемориальной доски. Через десять лет после свадьбы с Дэном Натали снова вышла замуж, и на церемонии присутствовали Сьюзен и Грегг. С их разрешения Натали передала кольцо Дэна своему новому мужу.

Печатание писем Сьюзен заняло у меня год. К тому времени, когда я закончил, я набрал их по всем Соединенным Штатам, на различных видах транспорта, будучи одиноким, состоял в отношениях и живя в нескольких квартирах. В это время я чувствовал себя свидетелем и наблюдателем горя Сьюзен; до некоторой степени я чувствовал себя так, как будто я это испытал. Когда ее слова проходили по моим кончикам пальцев, я представил, что это я их пишу. Когда Дэн умер, я плакал в окружении незнакомцев в самолете.Я был почти того же возраста, что и Дэн, когда оторвался от печати последней буквы. Моя собственная жизнь протянулась передо мной, и это было устрашающе. Потом годы незаметно пролетели.

Во время пандемии я посетил Сьюзен, стоявшую в шести футах от дома на Змеиной горе. Она проводила время, копаясь в своем саду и фотографируя диких животных, которые посещали ее двор. Она показала мне на цифровую камеру несколько снимков кролика, живущего под ее крыльцом, которые она полюбила.Затем она показала мне фотографию полосатой совы, свидетелем которой она была, поедая другого кролика на опушке леса.

Меня поразил этот анекдот — я попытался осмыслить его. Я спросил ее, как она примиряет потребность совы в еде со своей любовью к кролику. Мне было интересно, что там говорится о надвигающейся неизбежности смерти, жизненном цикле, запутанности смерти и красоты; Я попытался провести грань между этими темами и темами в ее письмах.